Бывший муж (СИ) - Шайлина Ирина

Мне хотелось не любить этого ребенка. Может даже, ненавидеть. Но… Не выходило. Даже брезгливости не было. Она слишком мала для столь сильных чувств. Все, что я чувствовала — легкое любопытство и досаду.

— Удивительный ты ребенок, — сказала я шепотом. — Моего приходилось по часу держать на груди, чтобы уснул, или наматывать многокилометровые круги по парку с коляской.

Наверное — на отца похожа. Он тоже молчит и все в себе прячет. До последнего, пока поздно не станет.

Потом прошел еще час — и я решилась было ехать. Ребенок беспроблемный, поспит в машине, но совесть мучила. Я тянула-тянула и не знала как быть. Решил все телефонный звонок сына.

— Мама! — сказал вполне бодро уже он. — Мне телефон мой дали!

— Здорово, — обрадовалась я. — А как ты себя чувствуешь?

— Мне на ногу наложили швы! Я тебе потом покажу. Шрам будет! — и столько восторга в голосе, что я чуть не разревелась от облегчения. Что ребенку мои страхи? А он продолжил. — Мне кровь наливают. Папину!

— Переливают, — поправила я на автомате.

И только потом поняла. Папину кровь. Вот оно и началось… Уже папа. Мне стало неожиданно горько и обидно, я снова покосилась на спящего младенца. Сморгнула слезы.

— Тебя завтра ко мне пустят, — успокоил сын. — А деду позвонить можно?

Я представила, что сейчас он приедет. Обязательно приедет. Возможно не скажет ничего, но смотреть будет многозначительно. Я знаю, что он только добра мне желает, мой отец, только наше мировосприятие несколько различается.

— Не нужно! — с жаром сказала я. — Расскажем когда заживет.

— Хорошо, — со смехом согласился отлично знающий деда Илья.

Мы поговорили еще немного. Илья объяснил, что капельницу с кровью ему еще раз поставят. И что спать очень хочется и вставать не разрешают, пока — даже в туалет. Я до безумия была рада, что с ним хорошо все, но представляла, что он один там, в этих казенных серых стенах и сердце сжималось.

— А папа? — немного споткнулась на этом слове, но продолжила. — Папа твой где?

— Он приходил, а потом ушел, — сообщил сын. — У меня тут только чужая девочка на соседней кровати.

Я покосилась на младенца — чужая девочка у меня тоже имелась. Илья рассказал о том, что папа показал ему шрам на спине. И сказал, что шрамы украшают мужчину. А потом кто-то из персонала велел закругляться. У меня сердце сжалось, но разговор пришлось прервать.

Я растерянно на часы посмотрела — уже темнеет. Набрала номер Ярослава, думаю, уже можно, но он не брал трубку. Катя снова проснулась и уставилась на лампу, этому ребенку очень нравилось смотреть на свет. Мне эгоистично не хотелось возиться с нею, поэтому я свет выключила, в надежде, что она уснет снова. Тогда девочка нашла глазами светящийся дверной проем.

Я закрыла дверь в коридор. Проверила домофон, включен ли, я часто его выключала, ребята звонили Илье без остановки. Все нормально. Проверила телефон, чтобы был на полной громкости. Оставлять ребенка одного было боязно — он чужой, ненужная мне ответственность, за чужого всегда страшнее. Я пристроилась рядом, так, чтобы спинка кресла загораживала меня, и рассеянный свет телефона и принялась с него читать.

Странная малышка молчала, даже не слышно, как сопит, наверное, уснула. У меня сна не было ни в одном глазу — кошмарный выдался день. Я прокручивала его и так, и эдак, думала, как лучше рассказать отцу, чтобы не звучало слишком страшно. Иногда звонила Ярославу. Трубку не брал.

Уснула я нечаянно. Сама не заметила даже. Снился мне, предсказуемо, Илья. Он маленьким был совсем, месяца два, может три. Я его несла на руках, а он такой тяжелый, просто невыносимо, мои руки затекают и немеют. Илья плачет, наверное, голоден. А может ему больно? Я знаю только, что мне его нужно нести дальше. На его плач грудь наливается молоком и болью, я чувствую, как на мне мокнет футболка.

Я уставилась в темноту комнаты. Пробуждение было таким же резким. Грудь, казалось, ломило от переполняющего ее молока — таким ярким был короткий, нечаянный сон. Плакал ребенок. Тихо, безутешно.

Я сработала на автомате. Потянулась к ребенку, взяла маленькое легкое тельце, расстегнула домашнюю рубашку у себя на груди. Чертыхнулась в темноте, потянулась и щелкнула выключателем настольной лампы.

И только потом поняла. Чужой младенец лежал у моей обнаженной груди, которой я не кормила уже больше семи лет, и казалось, впервые выглядел по настоящему заинтересованным. Меня затопила волна отвращения, брезгливости и густо замешанной на этом жалости. И… парализовало словно.

А до малышки, которая похоже никогда не видела груди, наконец дошло, что это такое. Что это можно сосать, да. Сначала она лежала, касаясь груди щекой, а теперь повернула голову, ротик приоткрыла, я почувствовала ее губы на соске, и…

— Черт! — воскликнула я.

Меня обуяло невыносимое желание просто отбросить от себя ребенка. С ним я справилась, с трудом. Осторожно отложила младенца на постель и резко отскочила в сторону, словно от заразного. Торопливо застегиваю рубашку, руки трясутся, пальцы путаются, а в голове — черт, черт, черт!!! А ребенок — плачет.

Девочка плакала. Сердито лицо сморщила, открыла беззубый рот. А я вдруг подумала, что сын у меня там, в больнице, тоже совсем один, как эта малышка. И что если он будет плакать, его слезы могут не вызывать никакого отклика у равнодушных людей. Им будет просто все равно.

Но мне… Мне же не все равно. Мне жалко девочку. Но она вызывает у меня чувства, которые я сама не могу объяснить.

— Прости, — заискивающе сказала я. — Хочешь, я тебе игрушку принесу?

Бросилась к ящику с барахлом сына — игрушки он еще не перерос. Нашла мягкий светящийся шар, помыла его, наскоро обтерла, и встряхнула перед девочкой, вынуждая зажечься разноцветными огнями. Она на мгновение заинтересовалась, но затем продолжила плакать.

Она не хотела есть, пыталась языком вытолкнуть соску бутылочки. Я взяла ее на руки и мне все время казалось, что маленькая голова с чуть вытертым на затылке пушком пытается повернуться к моей груди. Девочка была настойчива.

— Вся в отца, — в который раз резюмировала я.

Принялась ходить с ней по маленькой квартире из комнаты в комнату. Плакать она перестала, но то и дело вздыхала так горько, словно переживала большое горе. Я отправила смс сыну — дадут телефон, чтобы видел, мама о нем не забыла. Ярослав пришел, когда я уже смирилась с тем, что возиться с чужим ребенком мне еще долго.

— Извини, — сказал он входя.

Разулся, хотя внутрь я его не приглашала, прошел руки мыть. Он намыливает, старательно, перед тем как ребенка взять, я нетерпеливо стою с малой у двери ванной.

— Как там Илья?

— Я его не видел толком. Только перед процедурой зашел. Вроде, все хорошо, глаза только испуганные.

Вряд-ли это можно назвать все хорошо, но сейчас я уже научилась принимать эту ситуацию. Завтра с утра поеду, надеюсь, пустят. Ярослав вытер руки, я всучила ему ребенка. Она снова заплакала.

— Ого, — удивился он. — Ты что с ней сделала? Она прям как нормальный ребенок стала. Мелкая, чего ревешь?

Мою грудь хочет, могла бы сказать я, но, разумеется, промолчала. Девочка словно дождавшись рук отца обкакалась, Ярослав ушел менять подгузник, я — на кухню. В миске, в холодильнике, мариновалось в травах два куска мяса, их я планировала пожарить на ужин. Сама я есть не хотела, но один кусок определила на сковородку, вскоре он зашкворчал сердито, запах изо всех сил.

— Иди есть! — позвала я.

— Чего это ты?

Я глаза закатила — не стоит делать из меня врага народа.

— Ты лишился порядком крови ради моего ребенка. Садись и ешь мясо. Сейчас еще чаю сладкого сделаю.

— Он и мой ребенок, — тихо ответил он.

Но за стол сел, правда, сначала пристроил на столешнице гарнитура люльку с младенцем. Катя не спала, сопела, кажется — собиралась снова плакать. Видимо, это дело ей понравилось.

— Я уснул, — вдруг сказал Ярослав, хотя я не требовала объяснений. — Кровь брали два раза, с небольшим интервалом, я настоял на втором, одного раза мало. А потом мне капельницу поставили, сказали обязательно. Я уснул, я давно уже не спал толком, а они меня не разбудили.