Собрание сочинений в пяти томах (шести книгах). Т.1 - Сергей Толстой

Наутро Вера приходит одевать меня сияющая:

— Угадай, что случилось?

— Когда?

— Вчера вечером, когда ты уже лег…

— Ну, что?

— Не скажу, догадайся…

— Елка?.. (это не я, это само сорвалось).

— Ну конечно, ты только об елке и думаешь. Сказано: елки не будет. Чем ты ее заслужил?

Сестра даже словно обижена…

— Братья приехали — вот что!

Я стараюсь не показать своего разочарования, мне стыдно его, но оно, тем не менее, есть. Ведь братьев приезд — это все-таки всем, ну а елка — так мне одному. Но где ж они все-таки? После чая заходят ко мне оба брата, ненадолго. Уходят, и вновь я один. Все чем-то заняты в доме. В коридоре вдруг стало страшно холодно — так говорят; в средней комнате просто, наверное, мороз, судя по тому, что весь день я сижу у Аксюши и она мне даже к дверям подойти не дает. Смерклось. В небе первые звезды зажглись. Завтра будет сочельник. Перед обедом заходит Вера. Она с аппетитом жует пирожок. Я протягиваю руку: «Дай мне кусочек». Она отламывает, я глотаю и, поперхнувшись, кашляю. «Ты все что-то кашляешь. Надо тебе и обед будет тоже сюда принести…» Пусть. Теперь уже все — все равно. В средней комнате гремят серебром и стучат тарелками — накрывают на стол. Временами доносятся смех и голоса братьев. Съезжаются гости: тетя Муся с сыном Микусей — пажом, тетя Маша с дядей Володей. Я их как следует даже не видел, тетки зашли на минутку, и все тут. Кончается этот томительный день. Уже раздетый, в постели, перед тем как опустить голову на подушку, озираюсь растерянно. Завтра — сочельник же. Надо повесить чулочек. Может быть, дед Мороз или… ну, там вообще… Я уже хорошо понимаю, что деда Мороза такого, который бы ведал чулками, не существует, но иногда, а сегодня особенно, так хочется верить в него… Может быть, оказался бы он добрее, взял бы да… Встречаюсь глазами с Аксюшей. Она с жалостливой и как будто даже презрительной усмешкой смотрит, отрицательно покачивая головой: «Держи карман шире, так он к тебе и придет… и чулок-то на пятке дырявый… прохлопал… когда только ты успеваешь?» Нет, почему все мне так не удается? Наверное, оттого, что я действительно гадкий. «Тебя все так любят, а ты никого», — твердят в один голос Аксюша и Вера. Может быть, это правда? Когда мне хорошо — я доволен, меня балуют, если я ласков и мил. «Но ведь так же точно любая себя ведет собачонка, — говорит иногда мне сестра, — дадут ей вкусный кусочек, она и ласкается, рада и пляшет на задних лапках… Это еще не любовь. Любовь в постоянной заботе и в жалости…» А кого я жалею? О ком я забочусь? Так, значит, и не люблю? Как же так? Ну, Мадемуазель и Аксюшу, пожалуй, люблю до поры до времени — мог бы без них обойтись… Маму? Она очень добрая, мама. Вот она меня любит, а я… тоже, значит, как следует, нет. Даже Веру — и ту не всегда, почти всегда, впрочем… но тоже, значит, наверное, не по-настоящему…

Ну, а папа? Люблю!!! Не жалею его, не забочусь, не умею я этого. Все оттого, что я гадкий, но люблю… А боюсь? Ну конечно. Да кто же его не боится? Он ведь жестокий, ничего не прощает, впрочем, жестокий — о нем нельзя — нехорошо. Он справедливый, только очень уж твердый. Иногда из протеста, чтобы именно ему сделать что-то наперекор, подойдя к его ночному столику, пока никто не видит, осторожно передвигаю один из двух револьверов, лежащих на нем, тех револьверов, которые могут выстрелить даже и сами, передвигаю на полсантиметра, с опасностью жизни. Вот, если ты не хочешь прощать… все равно! И все-таки: даже такого сердитого… больше всех и всего на всем свете, с его седой бородой, с помятым обручальным кольцом на пальце, помятым потому, что оно, говорят, очень мягкое и сделано им совсем из чистого золота… со строгими темными глазами, которые все понимают и видят, все знают… Утром — в рубашке, раскрытой на груди, где курчавятся серебряные волоски, днем — в его сером костюме с кончиком синего фуляра, выглядывающим из кармашка… в саду, в чесучовом… повсюду… Но что же мне сделать, чтобы совсем стать хорошим? Я стал бы любить всех, как нужно. Мне, наверное, и самому бы тогда не хотелось без спросу лазить в варенье и маме грубить. Только с чистым сердцем ходил бы и просил бы прощенья у всех, впрочем, было бы не о чем просить. Ну все равно, я бы делал всегда что-то трудное и очень, очень хорошее. И было бы мне самому и всем, всем хорошо… Обрывки мыслей начинают заплетаться друг за друга, глаза слипаются, что-то склеивает их все прочнее, и когда у постели возникает едва слышный шепот, шуршанье, не слышу я этого вовсе…

………………………………………………

Вот и утро. Светло. Я глаза открываю и сразу никак не пойму, как я здесь очутился? Мгновение назад, когда только я стал просыпаться, мне казалось, что я просыпаюсь не здесь и лицом не к стене, головой я лежал не в ту сторону. Как-то все было иначе, а вот теперь из-за этого сразу себя не найдешь, не поймешь, почему надо на другой бок повернуться, а потом уж вставать. Если прямо ноги спустить попытаться — о стенку ударишься. Да ведь нынче сочельник! Перед этой мыслью все остальное тотчас отступает, и быстро я переворачиваюсь на другой бок. Что же чулочек?

Чулок мой исчез, и на месте его висят новые длинные желтые чулки… пустые… не веря глазам, их ощупываю, беру и снимаю… пустые… новые и пустые! Мне все теперь ясно. Главное — это не плакать. Не показать им… всем… ничего… Вон Аксюша уже заметила все и смотрит сочувственно, мне улыбаясь. Еще и это сочувствие… Не надо… Ничего не надо… Я вовсе даже не ждал… Вешаю чулки на их место и, не веря себе, слышу, как рядом с ними, под полотенцем, что-то вдруг прошуршало. Что это? Большой, взрослый черный чулок… И другой… Оба очень тяжелые и растянутые, оба — битком до отказа. Неужели же все-таки?! Аксюша мне помогает их снять со спинки кровати: «А ты уж думал, что ничего вовсе нет. Брось, брось, я же вижу, что думал…»

Из чулок один за другим появляются обернутые папиросной бумагой предметы: новый мячик, губная гармошка — она издает такие приятные звуки, точно звучат они интродукцией к счастливому празднику, две книжки свернуты в трубочку и перевязаны ленточкой, одна — «Рюбецаль», о животных рассказы — другая; фигурный тверской мятный пряник — белая рыбина, и в самом носке — апельсин. Приступаем к другому чулку. Здесь — волчок заводной, разноцветный, блестящий, изюм и фисташки в кулечке, еще книжка — «Сказки» Андерсена, какие-то прянички опять и мандарины. Чулки набиты так плотно, что из носков и пяток трудно вытащить все до конца. Начинаю одеваться, натягиваю на ноги те самые «новые и пустые» чулки, к которым все еще остается невыветрившееся чувство легкой обиды. Новый бархатный синий костюмчик и ботинки — все новое. Пью чай у Аксюши. Все взрослые в церковь уехали. Взрослые нынче говеют до вечера, «до звезды» не едят. Сегодня уже, оказывается, можно выйти и в коридор, и в среднюю комнату. Вхожу с замиранием сердца и… ничего-то в них нет. Возвращаются все из церкви, и, когда вхожу туда снова, всех вижу в сборе. Братья что-то рассказывают. Папа доволен и весел. Подхожу поздороваться. Как-то со мною он так обошелся, что неясно: простил или нет? Не ответил ни слова, но рука точно дрогнула и сама немного прижалась, когда я осторожно губами к ней прикоснулся. Разговора же не прекратил, на меня не взглянул. Должно быть, все-таки сердится, но меньше как будто бы. А чулок? Но чулок мог и так появиться, в результате молчаливого соглашения между мамой и дедом Морозом. Елка ж, помимо отца, появиться не может никак. После, немного спустя, я ловлю подходящий момент. Разошлись все куда-то. Он один у стола и читает письмо. Подхожу потихоньку, стою совсем рядом. Он письмо отложил, книгу взял, отчеркнул на полях карандашиком что-то. Стою. «Ну?» — уже смотрят в лицо мне строгие глаза, а в них пробегают веселые искорки. Хочется все рассказать ему, но язык перестает меня слушаться… В голове промелькнуло изречение о собачке, которая пляшет и хвостом повиливает, если балуют ее… Еще может подумать, что я ради того, чтобы все-таки сделали елку… Вера, та, чего доброго, прямо бы так и спросила. Она нередко усматривает в моем поведении признаки гадких расчетов, считая полезным их выявлять до конца. Но часто ее подозрительность в этом отношении опережает мою испорченность. Вот и сейчас: ведь нет же, нет, а, пожалуй, можно подумать… Как мне выход найти? Но при малейшем поощрительном жесте отца, припав к его руке, обдаю ее, молча, солеными брызгами. С ним не надо слов. Мы и так понимаем друг друга. Он внимательно смотрит и наконец роняет: «Ну, давно бы так. Перестань… Иди к себе…» И встает. Я ухожу, доглатывая невылившиеся остатки слез: не простил, не поцеловал… Нет. И день будто снова темнеет, но все-таки ведь «иди к себе» было не сразу мне сказано, и сказано очень мягко…

Вот и Рождество наконец. Но признаков елки по-прежнему нет. Все поздно встают. Ночью опять были в церкви. На улице холодно, но прогулку не отменили. Сижу, укутанный, в маленьких саночках. Вера везет меня по дорожкам сада. Деревья все в пышном снежном убранстве. Братья ушли куда-то на лыжах. У пруда синицы пищат. Воздух пахнет зимою и снегом. День короткий, темнеет задолго еще до обеда. Пообедав, куда-то все исчезают. Сижу опять у Аксюши, с ногами в кресле. Читаю я «Рюбецаля», апельсином его заедая, дольку за долькой. Пора уже скоро и спать, но что-то волнующее, вроде предчувствия, что ли, все нарастает. Рассеянно смотрю на розовато-молочное пятно абажура, сжимая в пальцах у самого носа кусок апельсиновой шкурки. Пылевидные брызги душистые летят освежающим душем на щеки и губы. Вера входит: «Ты здесь? Тебя папа зовет!» И — Аксюше: «Одень его в шубку и шапочку!» Это зачем? Непонятно.