Экстази - Ирвин Уэлш

— Не про-и-гра-ет — алый с голубым, всегда от-ме-ча-ет — алый с голубым…

Риггси влезает в наш автобус. За ним Бал с этим чуваком Роджером.

— Пошли внутрь, парни, — говорит Риггси, — там круто! От звука, говорю вам, просто мурашки бегут!

— Я тебе скажу, от чего у меня мурашки бегут, — говорю я.

— От волынки, — отвечает мне Короче.

— Да нет, там ребята продают внутри, и не из Фирмы, — говорю я Риггси. Бал встрепенулся:

— Да, ты прав, блин, Задира. Кто-то сейчас там по

роже получит.

На этом Риггси затыкается надолго. Какой он все же мягкотелый, тупой ублюдок. Эти приторные худые суки с полными мешками таблеток, они к нему в душу влезают. Неудивительно, что нам не скинуть свои парацетамолы и

бикарбы.

— Да нет же, — начинает Риггси, — на самом деле все уже закинулись еще до того, как сюда прийти сегодня.

Он протягивает Балу таблетку:

— Вот, проглоти одну.

— Да пошел ты, — фыркает Бал. Он все еще не в настроении.

К черту все, я глотаю свою Е и иду внутрь вместе с Риггси. Короче тоже закинулся и плетется за нами.

Внутри я разглядываю группку девчонок у стенки. Не могу глаз отвести от одной из них. Мне как-то нехорошо становится, как будто срать захотелось, и я понимаю, что это из-за того, что у меня крыша начинает съезжать от нашего дерьма и от этих безумных звуков.

— Чего уставился? — она подходит и говорит мне прямо в ухо.

Я вообще — то никогда не смотрю на девку пристально. Мне кажется, все дело в манерах. Вот Короче, он и в самом деле смущает бабу. Уставится и смотрит на нее; ей, наверное, кажется, что он ее изнасилует или что-то в этом роде. Я его предупреждал на этот счет. Говорил ему, чтобы не пялился так. Если хочешь с кем-нибудь в смотрелки играть, иди на Оулд Кент Роуд и попробуй сделать это с кем-нибудь из миллвалльских парней. А с девчонками нужно вежливым быть, я ему сказал. Как бы тебе понравилось, если бы какой-нибудь бушмен или охотник за головами уставился бы так на твою сестрицу?

Но, так или иначе, я сам сейчас уставился на эту девчонку. И не только потому, что она такая красивая, а она красивая, она просто прекрасна, блин. А это потому, что я только что экстази сожрал и смотрю на девчонку, у которой нет рук.

— Тебя по телеку не показывали? — Единственное, что я придумываю сказать.

— Не-а, по телеку не показывали и в цирке уродов, блин, тоже.

— Я совсем…

— Ну, так проваливай, — отрезает она и отворачивается. Подружка обнимает ее за шею. А я так и стою, как тупой овощ, блин. Никто, конечно, не любит, когда сучка варежку разевает, это как божий день ясно, но что ты скажешь девчонке, у которой рук нет ни хрена?

— Ты что, Дэйв, позволишь какой-то уродине с тобой так разговаривать, что ли? — усмехается надо мной Короче, обнажая свои гнилые зубы.

Их с такой легкостью можно выбить.

— Заткни свою мерзкую пасть, мудила, а то я это за

тебя сделаю.

Я, конечно же, разозлился на мудака; такая красивая девчонка — и без рук, такая подлость, любой скажет. Ее подружка подходит ко мне, тоже ничего себе, зрачки во весь глаз, набралась Е до краев.

— Извини за нее. Плохой трип на кислом.

— А что с ее руками-то?

Не надо было этого спрашивать, но иногда просто выскакивает. Наверное, иногда лучше говорить прямо, что у тебя на уме.

— Это все из-за теназадрина. Короче надо все же влезть:

— Вот оно — маленькое чудо: теназадриновые ручки.

— Заткнись, ты, урод! — обрываю я мудилу, который знает, что значит, когда я смотрю таким взглядом, и он отваливает. Приятель или нет, но парень явно напрашивается на хорошую взбучку. Поворачиваюсь к девчонке.

— Скажи своей подруге, что не хотел ее обидеть. Она улыбается мне в ответ:

— Пойди и скажи ей сам.

Тут меня совсем прибивает, потому что я очень смущаюсь перед девчонками, которые мне сильно нравятся. Речь не о сучках-дешевках, а о девчонках, которые нравятся, — с ними все по-другому. Но с экстази гораздо легче. Я подхожу.

— Слушай, прости, что уставился на тебя, а?

— Да я уж к этому привыкла, — говорит она.

— Я обычно на людей так не смотрю…

— Только на тех, у кого рук нет…

— Да это не из-за рук… меня просто Е накрывало, и мне так вдруг хорошо стало… и ты… ты такая красивая, — выпаливаю я все, — меня зовут Дэйв, кстати.

— Саманта. Но только не зови меня Сэм. Никогда. Меня зовут Саманта, — отвечает она, почти улыбаясь. Для меня это почти слишком.

— Саманта, — повторяю я, — а ты меня не зови Дэвидом. Просто Дэйв.

Она улыбается в ответ, и внутри у меня что-то происходит. Эта девчонка похожа на белого голубя, и внутри у него столько МДМА, сколько я в жизни своей не употреблял.

Лондон, 1979

Она сидела со своим шоколадным коктейлем в фаст-фуде на Оксфорд-стрит [прим.5], втягивая сахаристую жидкость через соломинку. Она решила поехать в город на подземке, после того как зарегистрировалась на бирже труда в Хаммерсмите. Ей совсем не хотелось возвращаться в сквот, где она жила со всяким сбродом; на днях туда въехала группка шотландских парней, которые проводили большую часть дня в безделье с бесконечными бутылками сидра, с бессмысленным догматизмом споря о группах, которые им нравятся. В этот жаркий день Вест Энд казался ей более приемлемым выбором, хотя в голове у нее царила вязкая пустота — опиумный притон, в который изредка вламывалась непрошеная осмысленная фраза. Она вспомнила о другом концерте, другой группе, другом лице, другом сексе; еще одном механическом сексе без любви. Она напрягла мышцы вагины, и ее тело с головы до ног пробрала конвульсивная дрожь. Начиная ощущать приступ отвращения к себе, она усилием воли заставила себя переключиться на созерцание суеты, где обыкновенные люди со своими покупками пробираются в этот и так заполненный народом фаст-фуд.

И именно тогда она ощутила на себе его взгляд.

Она не знала, сколько времени он вот так смотрел на нее. Сначала она заметила его улыбку, твердо решив про себя не обращать внимания. Еще один чертов урод. Самыми неприятными всегда были те, кому хотелось поговорить о ее недостатке. Один мудак сказал ей, что он священник англиканской церкви. И сейчас она совсем не желала выслушивать это дерьмо еще раз.

Когда он подошел и сел рядом, она почувствовала знакомое ей чувство узнавания. Еще один панк. С розовыми волосами, в кожаной куртке, без воображения застегнутой на булавки. В его облике было что-то стерильное: слишком правильный, слишком неестественный. Чисто пластик.

— Ничего, если я присяду? — поинтересовался он. Он говорил с акцентом, — возможно, немец. Она отметила это, так же как и то, как он одет. Его куртка, накинутая на плечи, сумела на какое-то время скрыть от нее, насколько похожи они были.

— Меня зовут Андреас. Я бы пожал тебе руку, — рассмеялся он, — но, думаю, это не совсем удачное предложение. — Он стряхнул с плеч куртку, обнажая культи, как и у нее, растущие прямо из плеч. — Может, — с улыбкой предложил он, — мы вместо этого поцелуемся?

Саманта агрессивно сжала челюсти, но почувствовала и нечто другое, совершенно противоположное — головокружительный, нервозный, на грани дурноты приступ смущения от того, что ее тянуло к этому человеку.

— Я не собираюсь, на хер, целоваться, — обрубила она, стараясь говорить, как панкушка. Хотя это прозвучало так же фальшиво, как и примочки Андреаса.

— Меня это расстраивает, — сказал Андреас. Он и вправду выглядел расстроенным. — А ты — очень сердитая девушка, да.

— Что-что? — переспросила она, по-настоящему рассердившись, но все же заинтригованная этим вмешательством в ее дела.

— Как я и думал. Это хорошо. Злость — хорошо. Но, когда ее прячешь слишком долго, она портится, правда? Эта испорченность внутри. Я много про нее знаю. Но, как это говорят: мирись-мирись. Знаешь такую поговорку?

— Да.

Саманта и раньше встречала теназадриновых ребят. И всегда это заканчивалось разочарованием. Их недостаток, постоянная тема для разговора, навязывалась сама по себе. Как можно не замечать его, как можно забыть о нем?

Он нависал, как темная туча, над любым, самым обыденным разговором. И больше того: она ненавидела их. Они напоминали ей о том, как она выглядела сама, как ее видел мир вокруг. Ущербный инвалид: ущербный безрукий инвалид. И раз на тебе висел ярлык ущербности, он становился всеобщим, распространяясь на все стороны жизни: интеллект, успех, надежды. Тем не менее Андреас не вызывал в ней знакомого ощущения неприязни и ненависти. В нем как будто не было никакой ущербности, несмотря на физический облик. Он излучал удивительную ауру избытка: она просто чувствовала, как уверенность переполняет его. Сама она привыкла скрывать свои страхи за усмешками, но Андреас ей показался человеком, способным диктовать миру свои собственные условия.

— Ты не пойдешь сегодня в Водоворот?

— Может, и пойду, — сказала она неожиданно для самой себя. Ей не нравилось в Водовороте, она ненавидела местную публику. Она даже не знала, кто играет.