Год спокойного солнца - Юрий Белов

Ты извини, не могу, слезы душат, как вспомню, так плачу. Столько лет прошло, а не могу…

Дом рухнул, одиннадцать человек похоронили под развалинами. Двое только и остались — сам Якуб, он в ту ночь не ночевал дома, задержался где-то, и Сапар, который в Баку в институте учился. Якуб примчался, вместе с соседями откопали всех и на кладбище свезли. Сапар успел на похороны, прилетел. Потом он отпуск попросил в институте, помогал времянку строить. Стали мы вчетвером жить. Якуб хоть и невредимым остался, а что-то в нем надломилось, горе свое пережить не смог, сам вскоре скончался. Сапар в Баку уехал, мы с тобой вдвоем во времянке остались. Я работать пошла уборщицей в столовую, так что голодными не сидели. А Сапар после учебы вернулся, тоже стал помогать чем мог, спасибо ему. Так тебя и вырастили. Теперь, слава богу, все хорошо, столько лет живем мирно да счастливо, даже страшно иной раз становится. Столько горя пережили — и войну, и гибель Казака, и землетрясение, неужто, думаю, все страшное навсегда позади?.. Только одного и хочу — чтобы не довелось тебе такое испытать, чтобы век свой прожил безбоязненно.

Надоела я тебе со своей болтовней? Ты уж не осуждай мать. С кем же еще мне поделиться, Ата, сыночек мой?..»

Все бы вот так и рассказала своему ненаглядному, единственному своему. Слово к слову долгими бессонными ночами были сложены, и каждое слезами омыто. Да сама понимала: зачем ему это, молодому? Старость назад смотрит, а молодость только вперед, еще когда ей срок придет оглянуться… не скоро… А надо бы оглядываться, надо. Тогда иначе друг с дружкой жили бы, не злобились бы зря, не привередничали, не возносились слишком высоко…

Семейство Сомовых давно не собиралось вместе. Завтракали кто когда, второпях, один Сева нежился в постели с наушниками от магнитофона едва ли не до полудня, потом сонно бродил по кухне, заглядывая в кастрюли — у него работа вечером начиналась. Когда все расходились, он включал магнитофон на полную мощность и, отыскав в шкафу початую бутылку коньяка, кейфовал в одиночестве, строил всевозможные планы, один другого несбыточней, чувствуя себя в эти минуты сильным и всемогущим. Далеко заносили его мечты…

Впрочем, родители ничего об этом не знали.

В первое время после отъезда Бориса в армию, придя домой после работы, намаявшись со своими тяжелыми больными, Наталья Сергеевна варила что-то, жарила, — но Кирилл Артемович нередко припозднялся и с виноватой полуулыбкой сознавался, что перекусил с приятелями. То у них совещание какое-то было, зашли потом в кафе договорить недоговоренное, то командированный приехал, пригласил, неудобно было отказаться, то просто настроение выпало — собраться, поболтать в своем кругу. Она у него «в своем кругу» не была, что ему с ней вдвоем вечера коротать… Обнажилось то, что раньше не заметно было, — разные они совсем, годы совместной жизни не сблизили, а отдалили их. Не получалось как в пословице: стерпится — слюбится. Не слюбилось.

Все началось в те первые годы их совместной жизни. Время было нелегкое, проблем куча — и по дому, и на работе. А Кириллу втемяшилось поехать в круиз вокруг Европы. Какая тут Европа! На частной квартире жили, Севку еще в детский сад не определили, спасибо квартирной хозяйке — приглядывала и платы особой не требовала, но она верующая была, могла так воспитать, что потом всю жизнь перевоспитывали бы. А он свое: поеду, может, другого такого случая не представится больше. И укатил почти на месяц. Она ревмя ревела, хотела уйти от него, да сил не хватило, одиночества испугалась. Просто одинокой еще куда ни шло, а матерью-одиночкой… Проглотила слезы, утерлась и смолчала, не упрекнула больше ни разу. А обида осталась и не убывала уже, не рассасывалась, словно бы стеной вставала между ними, с каждым годом в эту стену новые кирпичики укладывались. И Наталья Сергеевна как бы смирилась, привыкла, что ли. По крайней мере, так думалось. Но когда поднял их Гоша среди ночи, что-то надломилось в ней, себя в такой же клетке почувствовала, впору крыльями о прутья биться. Хотела все Кириллу выложить, отвести душу, — сколько же таиться? Да не вышел разговор, не уловил он в ее голосе ни тревоги, ни горечи, ни боли. Не нужны ему такие разговоры. Да и впрямь — к чему?..

Теперь одинокими вечерами она хозяйством себя не обременяла. Приготовит что-нибудь на скорую руку — суп из пакетика, котлеты или пельмени магазинные, сосиски — и к телевизору или с книгой на диван. А мысли об отчужденности, о стене этой гнала, что от них проку. Хотя порой взвыть хотелось, да слава богу сама специалист, любые таблетки под рукой. Но таблетки таблетками, а от жизни себя начисто не отключишь. Слово пришло однажды на память — клаустрофобия. Это когда человека в замкнутом пространстве охватывает чувство ужаса. Подумалось: вдруг наступит такое, и тогда конец. Она тут же отмахнулась: глупости какие. Но слово привязалось. И она все чаще стала спрашивать себя: как же сломать эту стену, за которой чувствует себя замурованной, как вырваться из замкнутого пространства, пока не началась клаустрофобия? Ответа не было. Развестись? Это ведь только подумать легко — хватит, мол, этой нелепой жизни, этого обмана, никому он не нужен, начнем жить по-новому, как считаем нужным. А попробуй-ка сделать первый шаг! Да и годы — время ли заново жизнь начинать? Раньше надо было, раньше… А раньше нельзя было: дети. Их же вырастить, выходить, на ноги поставить надо. И время бежало, торопилось, дни мелькали, как телеграфные столбы за вагонным окном — день да ночь — сутки прочь… И месяц… и год… и десятилетия — все прочь, прочь…

Ей до слез жалко становилось себя в такие минуты.

Когда письмо пришло, что Борис ноги отморозил, казалось, близость у них с Кириллом возникла, какой не было никогда: волновались, переживали, разговоров было… А потом утихло, и снова — глухая стена.

И вот они все вместе, вчетвером — Борис вернулся!

Обо всех своих горьких думах позабыла, будто и не было их. Вот же оно, счастье в своей семье, среди родных людей, среди детей своих. Здесь оно, а не там, где нас нет, не там…

Тихая детская улыбка не сходила с лица Бориса. Он себя снова мальчиком почувствовал в своем доме, среди знакомых вещей, и осторожно прикасался рукой, то к столу, то к серванту, то к телевизору, словно хотел убедиться, что это в самом деле не воображение, не сон, одни из тех, которые снились в казарме…

— Не верится, что дома? — догадалась мать.

Борис кивнул, застеснявшись, попробовал согнать улыбку и не смог — она так и плыла по лицу.

— Там так: служба идет, привык уже, с друзьями-товарищами водой не разольешь, кажется, на век бы остался солдатом, а перед увольнением мочи нет ждать, — дни считаешь.

— А ведь у нас, кроме тебя, никто в армии не служил, — сказал отец, сам удивившись этому открытию. — Я во время войны в железнодорожном техникуме учился, там броню давали. Потом война кончилась, я в институт поступил, так и обошлось. Севка лейтенанта запаса получил, а армии по-настоящему и не нюхал.

— Ничего, — засмеялся Сева, — я не очень горюю, я как в песне: «вы служите, мы вас подождем».

— Горевать, конечно, нечего, — согласился отец, — в армии не сахар, но случись что — опыта военного нет…

Наталья Сергеевна замахала на него руками:

— Болтаешь черт-те что! Разве может теперь война быть, когда столько атомного и водородного оружия накопили, что человечество после ядерного удара к питекантропам вернется… если кто останется.

— Будем опять колесо изобретать вместо того, чтобы записываться в очередь на «Ладу», — продолжал посмеиваться Сева. — А может, обойдется? Ведь против всякого яда всегда противоядие находится.

— Это военного человека надо спросить, — отец повернулся к Борису. — Как насчет этого в компетентных кругах?

Все они вроде бы подшучивали, прописных истин, что ли, касаться не хотели. Борис понял — и нахмурился, лицо его как-то потемнело, взгляд ожесточился, хотя голос тихим остался.

— Нам хронику крутили, нашу и иностранную — ядерные испытания. Страшное оружие. В злых руках оно в самом деле таких дел натворить может…

— Ну, газеты мы тоже читаем, — Сева посмотрел на него снисходительно. — И даже сами поскрипываем перьями. Так что… ты уж извини, не надо прописей.

— Читать — одно, — проговорил Борис веско, — а умом, и сердцем принимать — другое. И перьями скрипеть можно, уподобившись простому писарю, которому чужие мысли…

— Смотри-ка, — дурашливо вытаращил глаза Сева, — ну, прямо агитпроп, красная яранга, окна РОСТа.

— Перестань, Сева, — остановила его мать. — Борис серьезные вещи говорит, не следует этим шутить. — И улыбнулась младшему сыну: — Ты, Боря, за два года совсем другим стал.

— Армия — хорошая школа, мама, — смягчившись, отозвался тот. — Школа на всю жизнь.

— Разговоры все это, — буркнул Сева. — Два года — оглянуться не успеешь, как пролетят. Будто вчера уехал, а уже дома.