Конец ночи - Франсуа Мориак

И почти шепотом:

— Сколько людей выбросили вы из своей жизни?

Губы юноши шевелились, но он не мог произнести ни слова. Тереза подошла ближе, и отступать ему было некуда.

— Я говорю не только об историях с женщинами… но о случаях, более сокровенных, имеющих место в жизни каждого человека… иной раз даже в детстве.

— Откуда вы это знаете? — спросил он.

Тереза рассмеялась от удовольствия. Теперь она удовлетворена. Ласковым тоном она сказала: «Ну вот и хорошо! Так расскажите же…» Но он отрицательно покачал головой.

— Это невозможно.

— Мне-то можно сказать все.

— Это вовсе не оттого, что я вас стыжусь… Просто — это слишком трудно; это непередаваемо… Мне никогда не приходила в голову мысль, кому бы то ни было об этом рассказывать, мне рассмеялись бы в глаза; это же совершеннейший пустяк.

Не спуская с него глаз, Тереза продолжала настаивать:

— Вы все-таки попытайтесь. Не беда, если вы и застрянете на полдороге. К тому же я здесь, я помогу… Решайтесь!

Они продолжали стоять друг против друга, Жорж — по-прежнему прислонившись к стене.

— Я был в третьем классе лицея, мне было четырнадцать лет, — начал он вполголоса. — В одном классе со мной учился мальчик из дальнего города, полный пансионер, никогда не выходивший за пределы лицея, нескладный, небрежно одетый школьник, хотя у него было, как мы говорили, «смазливое личико». Он очень привязался ко мне. Я был сентиментальным ребенком, и это создало мне репутацию доброго мальчика, но сердце у меня было черствое. Я ничего не делал, чтобы отдалить его от себя, и дал ему возможность занять значительное место в моей школьной жизни, но произошло это не вследствие дружеского расположения к нему, а от безразличия: для меня он был просто товарищем, таким же, как и другие, разве только несколько большим «надоедой». В конце концов он добился от своих родителей и нашего начальства разрешения проводить свободные дни в моей семье (мы имели в Бордо постоянную квартиру, и мои родители жили там почти круглый год, все время, пока я посещал лицей). Я никогда бы не поверил, что мальчику, столь непрактичному в житейских вопросах, каким был мой товарищ, удастся добиться успеха в этих переговорах. Очевидно, удачу следовало приписать тому, что он был славным, неиспорченным, крайне религиозным ребенком, и учителя рассчитывали на благотворное влияние, которое он окажет на меня, уже тогда слывшего вольнодумцем. Несмотря на то что я не возражал против его планов, все же в то утро, когда он с сияющим лицом прибежал сообщить мне об одержанной им победе, я почувствовал в глубине души досаду. Я сделал вид, что разделяю его радость, но с этого дня ему пришлось много страдать от моего дурного настроения. Я не мог простить ему посягательства на мою «домашнюю жизнь», которая была для меня священна. Кроме того, я считал его фанатиком, находил, что он смешон и надоедлив, и не упускал случая дать ему это понять. Думаю, что никогда в жизни он не чувствовал себя таким несчастным, как в те четверги и воскресенья, когда мы после обеда отвозили его в автомобиле по душным и пыльным улицам обратно в лицей…

Жорж сделал паузу и, проведя рукой по глазам, взглянул на Терезу:

— Вот видите? Это же совершеннейший пустяк.

— Не нахожу, продолжайте.

— О! — снова торопливо заговорил Жорж. — Вы увидите, какой это пустяк, вы будете разочарованы. В первый же день по окончании пасхальных каникул он сообщил мне, что с осени он переводится в другой лицей, куда-то около Лондона. Он отлично видел, что это сообщение не вызвало во мне никакого волнения. «Возможно, мы больше никогда не увидимся», — сказал он. Я же… я не решаюсь повторить вам то, что я ему ответил. Вот, кажется, и все, — добавил Жорж после минутного молчания.

— Нет, — сказала Тереза, — это не все.

Жорж послушно продолжал:

— Чем он становился печальнее, тем грубее и раздражительнее делался я; так продолжалось до самого дня раздачи наград. В этот день, день нашей разлуки, он захотел, чтобы его мать по окончании церемонии подошла поблагодарить мою. Не знаю, какое чувство руководило мною, но я не хотел, чтобы это свидание состоялось: история была кончена, нечего было к ней возвращаться. Как сейчас помню, с какой поспешностью я старался увести свою мать, увлекая ее за собой. Толпа разбрелась по дорожкам парка, мы шли по смятой траве, под деревьями играл оркестр, в это июльское утро было уже жарко. Позади себя я услышал запыхавшийся голос: «Жорж! Жорж!» С ним была мать, и поэтому ему трудно было меня догнать или же он просто не решался на это (ведь он отлично знал, что я их видел). Он не мог сомневаться в том, что я слышал его крик: «Жорж! Жорж!»

— Вы и сейчас его слышите, — сказала Тереза.

Не отвечая, он посмотрел на нее со страдальческим выражением. Она спросила:

— И потом он вам писал?

Жорж наклонил голову.

— И вы ему отвечали?

— Нет, — прошептал Жорж. Наступило молчание, Тереза прервала его вопросом:

— Что сталось с ним? — И так как юноша опустил глаза: — Он умер?

— Да, — поспешно ответил Жорж, — в Марокко. Он записался добровольцем… Нет надобности вам объяснять, что между этими обстоятельствами нет никакой связи: вы сами отлично это понимаете. Впоследствии я узнал, что по возвращении из Англии он вел ужасный образ жизни… Не знаю, зачем я вам это все рассказал.

Он умолк и сидел неподвижно, устремив глаза в одну точку. Несомненно, он не слышал шума автомобилей, проезжавших по мокрым от дождя улицам Парижа; в ушах его раздавался детский голос, вот уже сколько лет звавший его из глубины парка.

В эту минуту Тереза как будто очнулась: казалось, тоска, которую она вызвала в другом, захватила и ее.

— Нет, бедный мой мальчик, это пустяк, это совершеннейший пустяк. — И так как он отрицательно покачал головой: — Жорж, вы же сами говорили, что это — пустяк…

Он простонал:

— Как больно вы мне сделали!

Она протянула руки, желая привлечь его к себе, но он грубо отстранился, и она поняла, что потеряла его.

Тереза вновь опустилась на низенький пуф, машинально отбросив волосы со своего несоразмерно высокого лба, она обнажила большие бледные уши, но на этот раз она сделала это без всякой цели, и, может быть, поэтому-то Жорж и увидел ее наконец. Это жуткое лицо, эти старческие руки, которые пятнадцать лет тому назад пытались убить и которые еще сегодня вечером обнимали его. Он не верил своим глазам; до сих пор, увлеченный погоней за пленившим его таинственным существом, он не обращал внимания на наружность Терезы. Ведь это она, это Тереза, и в то же время это — не она, — эта женщина, защитительную речь которой он слушал с глупым видом. Нет, она не хотела причинять ему зла. Никогда не было у нее желания вредить. Она говорит, что она сопротивлялась, что будет сопротивляться до последнего вздоха, что она уже не раз, поскольку это нужно было, взбиралась и еще будет взбираться, сколько потребуется, по наклонной плоскости до какой-то новой точки, откуда вновь начнется ее падение; словно единственное ее назначение в жизни — выкарабкиваться из какой-то глубокой ямы и снова падать туда, чтобы затем вновь, неизвестно до каких пор, начинать все сначала; долгие годы не сознавала она, что таков ритм ее жизни. Но теперь она вырвалась из мрака. Теперь она прозрела.

Тереза сидела, опустив голову, обхватив руками колени. Она услышала слова Жоржа:

— Мне хотелось бы что-нибудь сделать для вас…

«Возможно, — подумала она, — это говорится лишь приличия ради, прежде чем обратиться в бегство». Но он с жаром повторил:

— Я хотел бы иметь возможность что-нибудь сделать для вас.

Очевидно, он уверен, что она ответит: «Вы бессильны что-либо сделать для меня». Тогда он убежит из этой комнаты, освободится от этого кошмара и вновь вернется к тому, что было до его знакомства с Терезой: маленькая комната, в которой уже слишком поздно заводить сегодня граммофон, так как можно потревожить соседей… О чем думал он в то время, когда его мысли не были заняты ею?..

Сегодня вечером она внезапно стала другой, непохожей на ту, которая околдовала его с первой же встречи… Она стала такой, какой изображали ее обыватели Аржелуза, и он только что испытал на себе силу ее злых чар. Он помнил одну из ее фраз, как, впрочем, и все, что она говорила в его присутствии: самые противоречивые суждения об одном и том же человеке — верны, все зависит отточки зрения, а всякая точка зрения по-своему справедлива… Но было ли подлинным лицом Терезы это внезапно возникшее перед ним жуткое лицо, как бы выхваченное из альбома уголовных преступников?

Он проговорил еще раз: «Мне больно оттого, что я ничем не могу вам помочь…» В действительности же он думал лишь о том, чтобы скорее уйти отсюда, вновь очутиться у себя в комнате, не зажигая электричества, раздеться, лечь. Когда ставни не закрыты, в комнате достаточно светло от светящейся вывески над входной дверью. Он с головой спрячется под простыню… Внезапно раздавшийся кроткий и робкий голос не был голосом Терезы, не мог принадлежать ей: