Обманщица - Татьяна Чекасина

Она похожа на актрису,

а также на большую крысу!

Простов ничего не знал про новую кандидатку в члены Союза писателей, но он вёл заседание, а потому попросил Вырубленного «отнестись серьёзно», так как «решается судьба нашего коллеги». Замогильнов припечатал:

– Коллега! Бабы в литературе – похоронщицы литературы.

Боборышин Антон Дормидонтович сидел задумавшись, так как слышал о Чернилиной, мол, крепкая у неё писательская рука. Подумал сказать, но не мог осмелился. Тем временем Антисексов продолжал доклад по кандидатуре и, между прочим, пояснил… Он достал из сумки роман, довольно объёмную книгу.

– Вот, пожалуйста. Называется «Последователь». – Он не поленился и стал читать отрывки. Прочитав каждый, восклицал: – Разве так может писать женщина? Нет, не может!

– А почему? – подал голос Боборышин.

– Ну, Антон Дормидонтыч, ты даёшь, – отреагировал поэт Вырубленный. – Женщины так не пишут! Они всё про свои женские глупости пишут: про детишек ещё могут…

– Сила есть, – пробормотал Замогильнов.

– Да-да! И сила и ум! – выскочил Бабёнкин в субъективном порыве ценителя ножек, глазок и прочего женского.

– Может, просто талантлива? – предположил Простов.

– Чтобы баба, да талантливой была! – не своим голосом воскликнул Мужиковников и просыпал семечки.

С этим, конечно, все согласились.

– Ну и что, что делать будем? – вопросил председатель раздражённо.

– Расследовать, – спокойно вымолвил Антисексов.

В итоге, ему поручили провести это самое расследование, и приём Чернилиной был отложен.

– Ты прозондируй, как и что, – с облегчением вздохнул Простов.

– Можно и мне, мне… прозондировать? – набивался поэт Бабёнкин, но его инициатива не была поддержана.

Все остались поддавать, а Боборышин (ему пить всё равно нельзя – за рулём) погнал свой зелёный, как вечная трава, «запорожец» в сторону дачи. Из центра (час пик) пробился кое-как на Ленинградку, и по ней почти до Водного стадиона тыркался в полупробке на хвостах грузовиков. На мосту перед Химками застрял надолго. Ехать ещё было, ох, как далеко, а потому, залив полный бак на уже Химкинской заправке, потарахтел далее, уносясь от Москвы, а в мыслях – от сегодняшней Приёмной комиссии, где интересным было лишь обсуждение непонятной какой-то Чернилиной. Антисексов, вычитывая из её книженции, из романа «Последователь», возмущался: «Вот у неё тут дневник какого-то мужчины, восемьдесят процентов всего текста занимает» «Так, может, он и есть… автор?» – предположил Замогильнов. «Вот-вот, – обрадовался Антисексов, – а я что говорю: не может баба так писать!» «Как фамилия автора?» – спросил строго Простов. «Чернилина!» «Нет, того, кто дневник написал…» «А-а… Вот: “Дневник Синельникова”» «Ладно, ты разберись» «Синельников! Братцы! А помните? Был, был Синельников-старичок! Ещё роман какой-то отгрохал из жизни газетчиков, никак пристроить не мог, так и умер», – вспомнил молчаливый Колдобин. «Так и это роман о газетчиках!» – воскликнул Антисексов. В конференц-зале повисла некая непонятная вычисляющая (что к чему) тишина.

Теперь, правя своим лихим конём, Антон Дормидонтович вновь ощутил, что он всю ночь не спал, читал книжку под названием: «В стременах и шорах быстрого течения», где какие-то Петровы, Ивановы и Мороканские просто нагло доказывали, что знаменитейшую книгу «Волжский брег» написал не Широков… Вернее, как… Они хитро разрабатывали один за другим тему двойного авторства. Боборышин имел счастье однажды сидеть за одним столом со знаменитым и тогда уже пожилым автором, и не мог и помыслить о каком-то двойнике. Да вот, оказывается, был! Раскопали какого-то Дмитрия Стукова, мол, пишет он похоже, вернее, писал… Где-то на чердаке, кажется, есть среди забытых книг и книжечка Стукова. А уж «Волжский брег», само собой, стоит за стеклом в шкафу на самом виду.

Когда приехал Боборышин, ласково встреченный женой и двумя собаками, да завёл «запорожец» под навес, а ворота в заборе замкнул накрепко, да и домик крепко закрыл, да поел картошечки горяченькой с полуселёдкой, так и слопал половинку, не глядя – уж очень-очень хороша, приступил к своему научному, можно сказать, исследованию. Достал с чердака книжку Стукова под названием «Речники», затем взял «Волжский брег»… И что же обнаружил Антон Дормидонтович трезвый, давно непьющий писатель и человек? Дмитрий Стуков – был пожилым сочинителем. Его тексты были тоже немолодыми, традиционно-обстоятельными. В них не проскальзывало ни одного свежего сравнения, ни единой без штампа метафоры! У него в прозе было всё так, как уже сто раз писалось: если небо, то голубое, если река, то непременно быстрая. Совсем иначе писал Широков. Он, словно увёртывался от штампов, уходил от них, а потому его текст был похож на дорогу, где путника подстерегали приятные неожиданности. Читаешь и, будто радостно запинаешься, смеёшься и снова бежишь по лугам, по воде и по песку среди солнца, ветра, катеров и барж…

– Не мог Дмитрий Стуков написать «Волжский брег»! – воскликнул Боборышин и принялся читать жене отрывок за отрывком из знаменитого романа, сравнивая его с неизвестной никому повестью Стукова «Речники».

Наконец выдохся.

– Да, никакого тут нет двойного авторства, – согласилась жена (профессия редактор).

7

Смелая Женюрка продолжила сыск. Она села в троллейбус номер пятнадцать. Сойдя с него возле Сытинского переулка, домаршировала на Козиху. Но, словно опытный сыщик, не стала входить в подъезд. Задумчиво поглядела она в загадочные козьи морды, и решила капитально обследовать со всех сторон сие причудливое строение. Дом номер двенадцать выглядит странно. Если вы смотрите на него из переулка, то он кажется обычным доходным домом постройки конца девятнадцатого века. Ни тебе балконов, ни эркеров, ничего, сплошная стена, в ней – окна. Но посмотрите на этот дом с Большой Бронной, и вас удивит сия постройка: откуда-то явятся непонятные формы в виде шатров крыш, узкой готики окон. И весь дом может показаться не обычным домом российского купца, а почти рыцарским замком, где можно разглядеть даже столбы каких-то «сторожевых» башен, укромных окон и дверей.

Евгения остановилась в маленьком дворе, разделённом непонятным выступом, и не без труда вычислила Клотильдины окна. Когда вычисляла она кухонное окошко, похожее на узкую бойницу, будто приспособленную для отстрела-обороны, взгляд скользнул вниз по таинственному выступу. И увидела в самом низу этого архитектурного излишества будто выползающий из небольшого сугроба, наметённого дворниками за зиму, тёмный фрагмент какой-то тайной дверцы. Подобрав полы старомодного, но еще крепкого пальто, перелезла она через закоптелый сугробчик и тихонько подёргала дверь, не за ручку (её не было), а за краешек наличника. Убедилась: заколочено. Но… слишком давно. По всей вероятности данная конструкция успела слегка обветшать.

– Со времён Булгакова! – пробормотала Женюрка.

Она, как и писательница Чернилина, гордилась тем, что может приходить в дом, в который приходил в гости этот очень знаменитый человек, а главное – писатель! Евгения понимала толк в книгах. Она была внучкой известной бабушки, тоже Евгении, которая, уже будучи пенсионного возраста, продолжая работать в издательстве «Литмассовый тираж», первая из первых прочитала роман Широкова «Волжский брег», став его редактором, а для молоденького писателя сделавшись литературной мамочкой.

О, литературные мамочки советской эпохи! Вам надо поставить памятник! Что бы мы делали без вас!

Когда ты молод, голоден и несчастен… Когда у тебя бескожная душа с оголённой арматурой нервов… А взгляд твой устремлён в вечность, и ты не замечаешь ничего, кроме себя, кроме своей рукописи, кроме своего восторга и горечи… Ничего не видишь! Ни начальства, ни правительства, ни автомобилей на дорогах, ни подлости, ни обмана, ты открыт всему и всем…

Главное и первое, что делает литературная мамочка, она тебе спокойно доказывает (не сразу – словами, чаще – плотной кормёжкой у себя на квартире или на даче), что ты – гений. До неё ты этого просто и не знал, думал – недостаток характера. Затем она деловито разбирает твой текст, подтверждая таким образом главное, и ты понимаешь: о, счастье, перед тобой открылся мир, потому что до этого мига ты жил в темноте людского, да и собственного недопонимания себя и безо всякой надежды на оное, и вот тебя поняли, тебе зажгли свет!

Так как Широков был приезжим в Москве, то, уезжая на Волгу, писал Евгении Николаевне Пригоровской длинные письма, в первых из них обращаясь к ней по имени-отчеству, а в последующих уже ласково и радостно шутя: «Дорогая мамуня!..»

О, дорогая мамуня… «Теперь вас обоих оклеветали», – шептала сквозь слёзы Женюрка, потому что среди потока грязи, который она тщательно подшивала в серый задубелый скоросшиватель, была и такая заметочка:

«…А где же, где черновики знаменитого романа, где бы остались хотя бы следы почерка нашего уважаемого классика? Был слух, что они до сих пор хранятся в семье Пригоровских. Как же так подставила своего сынка литературная мамочка?»