Море спокойствия - Эмили Сент-Джон Мандел
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– O, спасибо, – сказала она, когда я протянул ей кекс. – Я совсем позабыла про еду.
– Ты чем-то взволнована.
– Могу я кое-что тебе показать?
– Само собой.
Она прикоснулась к незаметному пульту управления в стене, и появилась видеокартинка на полкомнаты. Человек на сцене стоял в окружении громоздкой старинной аппаратуры и непостижимых инструментов. У него над головой в приглушенном свете висел старомодный экран – плавающий белый прямоугольник. Мне показалось, что мы наблюдаем весьма стародавнюю сцену.
– Подруга прислала, – сказала Зоя. – Работает в отделе истории искусств.
– Кто в кадре?
– Пол Джеймс Смит. Композитор и видеохудожник из двадцать первого века.
Она нажала кнопку «пуск», и комнату заполнила бесформенная, отрывистая музыка трехсотлетней давности. Стиль «эмбиент», предположил я, не будучи знатоком музыки, но сочинение этого субъекта слегка меня раздражало.
– Ладно, – сказала она, – а теперь обрати внимание на белый экран у него над головой.
– На что смотреть? Там пусто.
– Смотри.
Экран ожил. Съемка велась в лесу, на Земле. Кадр немного подрагивал. Оператор шагал по лесной тропинке к огромному дереву с пышной кроной, этот вид земных растений в колонии не культивировали. Музыка прервалась, и человек взглянул вверх, на экран. Экран померк. Послышалась странная какофония – звуки скрипки, неразборчивый гомон толпы, шипение гидравлики взлетающего воздушного судна. Затем все смолкло. Снова возник лес. На мгновение картинка вызвала головокружение, словно оператор забыл про камеру в руке. Лес исчез, но музыка продолжалась.
– Слушай внимательно, – велела Зоя. – Послушай, как изменилась музыка. Ты слышишь, что мелодия скрипки на видео та же, что в музыке Смита? Тот же мотив, та же фраза из пяти нот?
Хоть и не сразу, но я расслышал.
– Да. Почему это так важно?
– Потому что это значит… эта странность, этот сбой, называй, как хочешь, был частью сочинения. Это не техническая накладка. – Она выключила запись. У нее был озабоченный вид, причину которого я понять не мог. – Композиция продолжается, – сказала она, – но дальше неинтересно.
– Ты позвала меня, чтобы это показать, – уточнил я на всякий случай.
– Мне нужно посоветоваться с тем, кому я доверяю. – Она взяла свой мобильник, и я услышал звоночек входящего документа на моем устройстве.
Она прислала мне книгу Оливии Ллевеллин – «Мариенбад».
– Мамин любимый роман, – сказал я, представив, как она читает на веранде в сумерках.
– Ты читал ее, Гаспери?
– Из меня неважный книгочей.
– Прочитай выделенный отрывок и скажи, ты ничего не замечаешь?
От чтения незнакомой книги с середины стало не по себе. Я начал за несколько абзацев до выделенного отрывка:
Мы знали, чтó грядет.
Мы знали, чтó грядет, и готовились или, по крайней мере, говорили так нашим детям – и самим себе – в последующие десятилетия.
Мы знали, чтó грядет, но нам не очень в это верилось, поэтому мы готовились спустя рукава, не усердствуя…
– На что нам целая полка рыбных консервов? – спросил Уиллис своего мужа, который сказал что-то обтекаемое насчет приготовлений к чрезвычайным ситуациям…
…Из-за первобытного, безотчетного ужаса, слишком постыдного, чтобы произнести вслух: если назовешь по имени нечто, вызывающее страх, может ли это нечто обратить на тебя внимание? В этом трудно признаться, но в первые недели мы уклончиво говорили о наших опасениях, поскольку слово «пандемия» могло навлечь на нас.
Мы знали, чтó грядет, и вели себя беспечно. Отгоняли страх легкомысленной бравадой. В день, когда сообщили об очаге инфекции в Ванкувере, и это спустя трое суток после заявления британского премьер-министра об искоренении первой вспышки в Лондоне, Уиллис и Дов, как обычно, пошли на работу, их сыновья Айзек и Сэм – в школу. А потом все вместе отправились ужинать в любимый ресторан, переполненный в тот вечер. (Прокрученный обратно фильм ужасов: представьте – тучи невидимых патогенов клубятся в воздухе от столика к столику, а проходящие мимо официанты оставляют за собой завихрения.)
– Если она в Ванкувере, то здесь и подавно, – сказал Дов, обращаясь к Уиллису.
– Готов поспорить, – ответил он и долил воды в стакан Дова.
– Если кто в Ванкувере? – полюбопытствовал девятилетний Айзек.
– Никто, – ответили они хором, не испытывая угрызений совести, потому что не считали это ложью. Пандемия не приближается как война с грохотом канонады, что приближается с каждым днем, и вспышками бомб на горизонте. Пандемия наступает задним числом, путая все карты. Сначала пандемия далеко-далеко, а потом – сразу повсюду. Кажется, будто середины нет.
Дов репетирует роль перед зеркалом в спальне после закрытия общинного театра:
– И это есть обещанный финал? [4]
Мы знали, чтó грядет, но вели себя нелогично. Мы копили припасы на всякий случай, но отправляли детей в школу. А как работать, если дети дома?
(Мы все еще мыслили категориями работы, труда. Впоследствии нас поразило, как же глубоко мы заблуждались.)
– Боже, – сказал Уиллис за несколько дней до закрытия школ, но после того, как появились газетные заголовки, – что за ретростиль.
– Я знаю, – сказал Дов. Им обоим было за сорок, а значит, они помнили Эболу-Х, но те шестьдесят четыре недели самоизоляции растворились в туманной памяти детства: отрезок времени, который не был ни плох, ни хорош, месяцы, насыщенные мультиками и воображаемыми друзьями. Нельзя сказать, что год пропал впустую, потому что он не был лишен приятных моментов. Их родители были вполне искусными воспитателями, чтобы оградить их от ужасов, то есть им было одиноко, но терпимо – изобилие мороженого и кино. Они радовались, когда это кончилось, но спустя несколько лет все позабылось.
– Что такое ретро? – спросил Сэм.
Глядя на младшего сына, Уиллису подумалось – он припомнил это позже, – что, возможно, школа –
