Адов Пламень - Петр Верещагин

Подготовив связку факелов, Вильфрид съехал по осыпающемуся земляному склону, все время держа руку вблизи от кинжала, не обнаружил внизу близкой опасности и дважды свистнул, разрешая спускаться Ребекке. Отряхнув платье, девушка осмотрелась. Ни следа камня или дерева, лишь плотная, утоптанная глина. Четыре прохода, уходящие куда-то в темноту; два из них достаточно велики, чтобы следовать по ним вдвоем, третий – даже обширнее, там свободно проехал бы и верховой. Четвертый – просто лаз, вроде звериного: по всей вероятности, его можно было преодолеть ползком. Если только дальше он не сужался. Если в тесноте этого лаза не поджидает своего звездного часа какая-нибудь тварь, достаточно мелкая, чтобы свободно там драться, и достаточно злобная и сильная, чтобы покончить с человеком, когда тот застрянет.

– Туда, – указала Ривке на самый большой проход. Гигантские муравьи могли пройти и по двум меньшим, но встречаться с ними там было бы весьма нежелательно. Она не была воительницей, однако уж столько-то в тактике сражений понять могла.

Когда света стало слишком мало, рыцарь высек искру, запалил факел и передал его спутнице. Ривке не стала говорить, что могла бы создать и свет, и огонь самостоятельно. Незачем.

Проход, расширяясь, уводил все глубже и глубже. Откуда-то спереди стали доноситься шуршание, пощелкивание и скрипы. Навстречу пока не попадалось ни одной живой (или мертвой) души, но Вильфрида это не обнадежило. «Легче в начале – труднее в конце», говаривал Седрик, и рыцарь по собственному опыту знал правдивость отцовской фразы. Впрочем, появилась она задолго до Седрика, но кто был настоящим автором, владетель Роттервальда не знал, да и знать не хотел.

И когда неверный свет факела наконец выхватил из темноты некое шевеление, Вильфрид испустил вздох облегчения. Муравей, пусть и размерами с крупного быка, был ему не страшен.

Нападать первым рыцарь не стал. Когда огромное насекомое, раскрыв «челюсти», качнулось в сторону незваных гостей, Вильфрид аккуратно полоснул его по морде, отсекая левый ус. Нет, он не знал, что эти отростки для значительной части насекомых – как глаза для людей; просто уж больно соблазнительная мишень попалась. Второй удар разрубил хитиновый панцирь муравья сразу за головой; затем рыцарь отразил щитом выпад челюстей, вновь всадил меч в рану и как следует поковырял там, как будто не плоть противника резал, а копал траншею походной лопаткой. Тут Ривке подскочила и ткнула факелом в основание последнего уса. Муравей что-то невнятно проскрежетал (впрочем, язык насекомых людям все равно известен не был), взвился на дыбы, как раненый конь, впечатался головой в свод тоннеля… и рухнул.

– И много тут таких? – спросил Вильфрид, глядя на труп.

Ответа он в общем-то не ждал; Ривке и не ответила. Она зачем-то склонилась над мертвым муравьем, изучая лужицу жидкости с острым ароматом. Из человека крови вытекало куда больше, почему-то подумал рыцарь.

– Запах, – наконец сказала девушка, окуная в жидкость несколько тряпиц. – На, пристрой на пояс или еще куда. Авось не будут принимать за чужих, если что. Глаз-то у них нет… должны же как-то своих различать.

Вильфрид кивнул, хотя и не совсем понял Ребекку, и повязал одну тряпицу на пояс, вторую – на предплечье, третью – на колено. Запах был резким, но не слишком неприятным. Терпеть можно.

Ривке также нацепила на платье пару тряпок, смоченных «кровью» муравья, и указала вперед.

– Идем. Уже чувствую, не так много осталось.

Действительно, не прошло и нескольких минут, как догорающий факел озарил вход в пещерку из молочно-белого хрусталя.

«Ближе,» – пришел зов.

– Стоять! – одновременно воскликнула Ребекка.

Рыцарь, впрочем, и сам не собирался подчиняться неизвестно чьим словам. Которые вдобавок и словами-то не являлись, потому что не были сказаны вслух…

– Выходи, – тихо, уверенно приказала Ривке.

Свет от двух факелов скрестился на рваном черном отверстии в дымчато-белой поверхности. Внутри послышался шорох. Но и только – никто и ничто наружу не лезло.

– Выкурить? – спросил Вильфрид.

– Надо бы, но как?… Даже не думай! – заявила она, когда рыцарь выразительно качнул мечом. – Вот выберется, тогда…

– Хорошо, – согласился сакс, вытащил из связки новый факел, зажег его, а старый швырнул в черный проем.

Смерть не бывает легкой, суть ее – боль и страх.Пусть не бывает долгим путь в первозданный прах,Пусть не бывает долгим путь в вековечный мрак…Смерть – не бывает легкой, коль умирает враг.

Верить в удел загробный – это игра живых.Мертвые цену крови знают без всяких книг…Мертвые цену крови платят в последний миг,Верить в удел загробный времени нет у них.

Дверь отворив однажды, можно идти всегда.Только пройдет не каждый вихри огня и льда.Только пройдет – не каждый, даже имея Дар,Дверь отворив однажды в ту роковую даль…

Смерть не бывает легкой. Легких путей тут нет.Много не будет толку в час проживать сто лет,Много не будет толку в прошлом искать ответ…Смерть не бывает легкой, коль угасает свет.

Из муравейника вырвался столб искрящегося пламени. Адрея безнадежно прищелкнула языком, потом нахмурилась. Следов использования силы в этом огне не было. Странно. С другой стороны, даже приятно: раз уж она, находясь в двух шагах, не может ощутить силу, ни одному из Ловчих этого также не удастся. Если там вообще есть сила. А если нет, еще лучше.

«Можешь не делать – не делай», говорила ее старая наставница, Вэл-Эдх, которая до последних своих дней отстаивала свободу лигурийской пущи: сперва от иберов, потом от воинов Империи, потом от испанцев… Касалось это «делай», конечно же, использования силы, хотя ведьма порой думала, что лигурийская пословица может быть отнесена вообще ко всему на свете.

Правда, это была лишь половина пословицы – еще Вэл-Эдх, вздохнув, добавляла: «А уж коли делаешь – делай раз и навсегда». Тоже не самая глупая манера действовать.

Что ж, коли Ривке уже теперь усвоила правила Вэл-Эдх, она достойна большего, нежели Адрея собиралась передать ей вначале. Конечно, не вообще всего, что Адрея подарить могла, доверять Ивриим слишком много было бы ошибкой… но все же – большего, чем получила от нее любая из прежних учениц. Потому как более чем вероятно, что она – последняя.

Ведьма постелила рогожку под осиной и села, прислонясь спиной к надежному стволу. Ждать предстояло самое малое до утра, а в ее возрасте совершенно незачем мариновать себе одно место в холодной росе. Целительна это роса, целительна, тут Пепин прав, но любое лекарство в большой дозе – тот же яд. Даже плохонький знахарь это ведает, а Пепин был вовсе не плох.