Почтамт - Чарльз Буковски

Я допил и пошел за ними.

– Офицер! Офицер!

Тот остановился и посмотрел на меня.

– Моя жена что-то не так сделала? – спросил я.

– Мы полагаем, сэр, что она в состоянии алкогольного опьянения. Я собирался проводить ее к воротам.

– К стартовым воротам? Он рассмеялся:

– Нет, сэр. К выходу.

– Я приму ее у вас здесь, офицер.

– Хорошо, сэр. Но смотрите, чтоб она больше не пила.

Я не ответил. Я взял ее под руку и завел обратно.

– Слава богу, вы спасли мне жизнь, – сказала она.

Ее ляжка стукалась о мою.

– Нормально. Меня зовут Хэнк.

– Я Мэри-Лу, – представилась она.

– Мэри-Лу, – сказал я. – Я тебя люблю. Она рассмеялась.

– Кстати, ты ведь не прячешься за столбами в оперном театре, правда?

– Я ни за чем не прячусь, – ответила она, выпячивая груди.

– Еще выпить хочешь?

– Конечно, только мне больше не нальют.

– На этом ипподроме не один бар, Мэри-Лу. Давай сбегаем наверх. И веди себя тихо. Стой сзади, я принесу тебе стакан. Что ты пьешь?

– Что угодно, – ответила она.

– Скотч с водой сойдет?

– Конечно.

Остаток программы того дня мы пили. Она принесла мне удачу. Я выиграл два из последних трех.

– Машина с тобой? – спросил я.

– Я приехала с каким-то придурком, – ответила она. – Забудь про него.

– Если ты это можешь, то и я смогу, – сказал я.

Мы свернулись с нею в машине, и ее язык замелькал у меня во рту, словно крохотная заблудившаяся змейка. Потом мы развернулись, и я поехал по побережью. Счастливая ночь стояла. Я взял столик с видом на море, мы заказали выпить и стали ждать бифштексов. Все на Мэри-Лу таращились. Я склонился и зажег ей сигарету, думая: вот эта будет хороша. Все знали, о чем я думал, и Мэри-Лу это знала, и я улыбнулся ей над пламенем.

– Океан, – сказал я, – посмотри вон туда, бьется, ползает взад-вперед. А подо всем этим – рыба, бедная рыба дерется друг с дружкой, пожирает друг дружку. Мы – как те рыбы, только мы наверху. Одно неверное движение, и тебе конец. Приятно быть чемпионом. Приятно соображать, что делаешь.

Я вытащил сигару и закурил.

– Еще выпьешь, Мэри-Лу?

– Давай, Хэнк.

5

Есть такое место. Тянется вдоль моря, его выстроили над морем. Старенькое, но отмечено классом. Мы взяли комнату на первом этаже. Слышно, как внизу шевелится океан, слышно волны, пахнет океаном, чувствуешь, как накатывает и откатывает прилив, накатывает и откатывает.

Я с нею не спешил, пока мы выпивали и разговаривали. Затем подошел к тахте и сел рядом. Мы что-то сотворили – смеясь, болтая и слушая океан. Я разделся, но заставил ее остаться в одежде. Потом отнес ее на кровать и, ползая сверху, наконец вытащил ее из платья и проник внутрь. Вставить было трудно. Потом она поддалась.

Тот раз был одним из лучших. Я слышал воду, слышал, как накатывает и откатывает прилив. Как будто кончаешь вместе со всем океаном. Казалось, будто снова и снова. Затем я скатился.

– Ох, господи боже, – сказал я, – ох, господи боже мой!

Уж и не знаю, как господи боже вечно в такое встревает.

6

На следующий день мы забрали кое-что из ее пожитков в мотеле. Внутри сидел мелкий темный парень с бородавкой на носу. Выглядел он опасным.

– Ты идешь с ним? – спросил он у Мэри-Лу.

– Да.

– Ладно. Удачи. – Он закурил.

– Спасибо, Гектор. Гектор? Что это еще за имя?

– Пива хочешь? – спросил он у меня.

– Конечно.

Гектор сидел на краю кровати. Сходил на кухню и достал три пива. Хорошее пиво, импортное, из Германии. Он открыл бутылку для Мэри-Лу, налил немного в стакан. Потом спросил меня:

– Стакан?

– Нет, спасибо.

Я встал и перехватил у него бутылку. Мы сидели и молча пили пиво. Затем он спросил:

– Ты достаточно мужик, чтоб ее у меня забирать?

– Черт, не знаю. Это ее выбор. Если она хочет остаться с тобой, она останется. Почему у нее самой не спросишь?

– Мэри-Лу, ты останешься со мной?

– Нет, – ответила она, – я еду с ним.

Она показала на меня. Я чувствовал себя важным. Я уступил столько женщин стольким чужим парням, что хорошо мне было уже от того, что все оборачивается другим концом. Я зажег сигару. Затем поискал глазами пепельницу. А, вот она где, на комоде.

В тот момент мне случилось посмотреть в зеркало – проверить, насколько я похмельный, – и я увидел, как Гектор бросается на меня, точно дротик к мишени. У меня в руке по-прежнему была пивная бутылка. Я развернулся, и он вписался прямиком в нее. Я поймал его в челюсть. Весь его рот превратился в кровь и выбитые зубы. Гектор упал на колени, с криком зажимая пасть обеими руками. Я увидел у него в руке стилет и выбил его ногой. Поднял, оглядел. Девять дюймов. Я стукнул по кнопке, и лезвие прыгнуло в рукоятку. Я положил стилет в карман.

Затем подошел к плачущему Гектору и дал ему пинка под зад. Он растянулся на полу, не переставая рыдать. Я шагнул через него и глотнул из его бутылки.

Потом подошел и заехал Мэри-Лу. Та завопила.

– Пизда! Ты ведь это подстроила, правда? Ты ведь хотела, чтоб эта макака меня ухайдакала за паршивые четыре-пять сотен в кошельке!

– Нет, нет! – закричала она. Она плакала. Они оба плакали.

Я еще раз ей съездил.

– Вот так ты это делаешь, пизда? Убиваешь мужиков за пару сотен?

– Нет, нет, я ЛЮБЛЮ тебя, Хэнк, я ЛЮБЛЮ тебя!

Я схватил это ее синее платье за воротник и рванул сбоку до самой талии. Мэри-Лу не носила лифчика. Этой суке он был просто не нужен.

Я вышел оттуда, выбрался наружу и поехал к ипподрому. Две или три недели после этого я то и дело озирался. Нервы. Ничего не случилось. Я никогда больше не видел на бегах Мэри-Лу. И Гектора тоже.

7

После этого деньги как-то растаяли, и вскоре я перестал ездить на бега и сидел в квартире, дожидаясь, когда истекут мои 90 дней отпуска. Нервы были на пределе от всего выпитого и от напряга. Не нова история о том, как бабы налетают на мужика. Только подумал, что можно передохнуть, глядь – еще одна. Через несколько дней после возвращения на работу появилась следующая. Фэй. Седая, носила только черное. Говорила, что протестует против войны. Если хочет, пусть протестует, мне-то что. Она была в некотором роде писательницей и ходила в пару литературных мастерских. У нее водились идеи по поводу Спасения Мира. Если хочет спасти его для меня, я тоже не возражаю. Она жила на алименты от бывшего мужа – у них было трое детей, – и мать время от времени тоже присылала ей деньги. За всю жизнь Фэй работала где-то один-два раза, не больше. А тем временем Дженко загрузился новой кучей дерьма. Из-за него я каждое утро отправлялся домой с головной болью. Меня в то время постоянно останавливала полиция. Казалось, стоило посмотреть в заднее зеркальце, как там возникали красные мигалки. Патрульная машина или мотоцикл.

Однажды ночью я вернулся домой очень поздно. Я был по-настоящему сломлен. Достать ключ и вставить в замок – только на это и хватило сил. Я зашел в спальню: Фэй лежала в постели, читала «Нью-Йоркер» и ела шоколадные конфеты. Она даже не сказала «привет».

Я вышел в кухню и поискал чего-нибудь поесть. В холодильнике голяк. Я решил налить себе воды. Подошел к раковине. Она была забита мусором. Фэй нравилось собирать пустые банки с крышками. Половину раковины забивала грязная посуда, а сверху вместе с бумажными тарелками плавали эти самые банки с крышками.

Я вернулся в спальню в тот момент, когда Фэй отправляла в рот очередную конфету.

– Послушай, Фэй, – сказал я, – я знаю, что ты хочешь спасти мир. Но не могла бы ты начать с кухни?

– Кухня – это не важно, – ответила она.

Трудно давать по физиономии седой женщине, поэтому я просто зашел в ванную и пустил воду. Обжигающая ванна может охладить нервы. Когда она наполнилась, я испугался залезать. Мое больное тело к тому времени настолько окостенело, что я боялся утонуть.

Я вышел в переднюю комнату и через силу умудрился стащить с себя рубашку, штаны, ботинки, носки. Зашел в спальню и влез в постель рядом с Фэй. Я не мог найти себе места. Каждое движение мне чего-то стоило.

Ты бываешь один, Чинаски, подумал я, лишь когда едешь на работу или с работы.

Наконец я улегся на живот. Все болело. Скоро назад на почту. Если удастся уснуть, будет легче. То и дело я слышал шелест страницы, чвак поедаемой конфеты. То был вечер одной из ее писательских мастерских. Если б только она еще свет выключила.

– Как мастерская прошла? – спросил я с живота.

– Меня беспокоит Робби.

– О, – сказал я, – что случилось?

Робби был парнем лет под 40, всю жизнь прожил с мамой. Он писал, как мне сказали, ужасно смешные рассказы о католической церкви – и больше ничего. Робби в натуре отрывался на католиках. Журналы были просто не готовы к Робби, хотя кто-то в Канаде его как-то напечатал в журнале. Я видел Робби в один из своих выходных вечеров. Я отвез Фэй к тому особняку, где они читали друг другу все это барахло.