Жизнь по Слову, данному нам от Бога - Рафаил Нойка

Вопрос: Получается, что прежде чем стать опытным, тебе уже приходиться давать оценку духовнику. Не парадокс ли это?

Ответ: Конечно, парадокс. Когда я сам впервые прочёл те слова в Лествице, то долго думал: «Ну как слепец, такой как я, может отличить пастыря истинного от неискусного?» И по сей день у меня нет чёткого ответа на этот вопрос. Думаю, что в то время люди были иными, их сердца и умы не были повреждены современным «образованием», вернее «без — образием», они жили и различали вещи интуитивно, не рационально. Мы же воспитаны по — другому: мы думаем, анализируем, подсчитываем, то есть работаем головой, а не сердцем. Чем более мы интеллектуальны, тем более рискуем остаться вне Бога[99]. И я жил так же, не обращая внимания на то, что говорит мне моё сердце. Более того, я по «смирению» думал, что прислушиваться к сердцу нельзя, что сердечное чувство — это страсть, с которой надо бороться, подавлять, что мне не дано отличить внутренний сердечный голос от шума страстей. Продолжалось это до тех пор, пока я наконец‑то не понял, что воюю против самого себя: стараясь быть смиренным, я гнал от себя смирение. Оказывается, моё «смирение» было совсем не смирение. Смирение — это видеть вещи так, как они есть. А реальность такова, что даже я, покрытый с ног до головы греховными язвами, являюсь образом Божиим[100]. Человеку присуща некая интуиция, подсказывающая верные решения. Эта интуиция внушала мне особое чувство по отношению к отцу Софронию, хотя умом я не понимал ничего. Вёл себя он очень просто, со мной был как со всеми, и я думал: «Этот старец — духовный отец, или обычный человек? Выглядит он как все…» Я, слава Богу, знал что святые смиренны, и внешне ничем не выделяются. Но откуда я мог знать, что такое смирение? Встречая смиренного старца, мы не знаем, то ли благодарить Бога за дар, то ли соблазниться его простотой. И я, не в силах различить тихого кроткого голоса Божия в своём сердце, без размышления предался отцу Софронию. Конечно, я и прежде думал о монашестве, но никогда не собирался становиться монахом в цивилизованной стране — я мечтал о пустыне, о жизни где‑то в Сахаре, в Гоби, в Калахари, даже Афон представлялся мне слишком близким, европейским. После первой встречи с отцом Софронием, я был тронут его добротой, внимательностью, искренностью; он сказал, что для меня двери открыты, однако я пока должен по его благословению ехать учиться во Францию. И уже там я вдруг заметил, что сердце больше не хочет ни пустынь, ни гор, но живёт мыслью о духовном отце. Остаться без него представлялось бедой и смятением. Не понимая умом происходящего, я почувствовал: раз мой духовный отец в Англии, я тоже должен быть там.

Наверное, люди во времена преподобного Иоанна Лествичника распознавали подобные ситуации немедленно. И у нас в монастыре были такие, кто сразу чувствовал, схватывал суть духовных явлений, хотя может и не мог тебе растолковать. Например, отец Захария[101] понял, кто такой отец Софроний после первых же минут. Мне понадобилось долгое время, целый процесс. Но и сегодня тот, кто ищет, худо — бедно находит себе духовного отца, потому что Бог — всесилен. Мне совершенно непонятно, как я очутился рядом с таким старцем, как отец Софроний, ведь другой бы мне не помог. Зная сие, Бог привёл меня из коммунистической Румынии в Англию, из Англии во Францию, там я услышал о русском старце в Англии, и опять вернулся в Англию, где и остался на долгие годы. Подобное творит — Бог. И то что вы именно здесь, а не где‑то в другом монастыре — не случайно. Бог да подскажет вам, да даст необходимое духовное знание, чтобы ваше пребывание в обители было плодотворным.

Вопрос: Отец Софроний в одной из своих бесед, говорит[102], что спрашивая духовника и поступая по его слову, мы не должны говорить другим: «Я так делаю, потому что духовный отец мне это сказал». Исполняя слово духовника, лично я, а не духовник, несу ответственность за свой поступок. Как это понять? Ведь святые отцы учат, что если ты творишь послушание духовнику, то уже он отвечает за тебя, а ты свободен.

Ответ: С подобной ситуацией мы столкнулись в монастыре в самом начале. Надо понимать это так. Если я иду к отцу Софронию как к духовнику и спрашиваю его совета, то, выполняя данное мне слово, я не должен прикрываться его авторитетом. Если меня спросит кто‑то из братии: «Ты зачем так делаешь?», не говори: «Старец мне сказал». Ответь что‑то, но не ссылайся на благословение духовного отца. Если, скажем, ты выполняешь задание, порученное тебе отцом игуменом, то есть относящееся к внешней стороне жизни, ты можешь объяснить недоумевающему брату: «Отец игумен мне сказал сделать это так‑то и так‑то», но если речь идёт о твоём внутреннем диалоге с Богом, о поиске воли Божией для себя, то тогда слово, данное тебе духовником, есть лично твоё, храни его в тайне. То, как ты будешь жить это слово — решаешь ты сам, и пред людьми несёшь ответственность за свои поступки ты. Однажды я спросил отец Софрония: «Отче, если я выполняю слово духовника, то значит ли это, что сие слово становится уже и моей волей?» «Да, это так», — ответил он. Конечно, в той мере насколько ты послушен данному тебе слову, ответственность за тебя пред Богом несёт духовный отец. Пред Богом за тебя отвечать будет он[103].

Надо иметь в виду, что слово духовного отца иногда подразумевает выполнение не какого‑то единичного поступка, но дело в целом. Скажем, мне поручили заниматься пчёлами. Не надо каждый раз ходить и спрашивать своего духовного отца, что тебе делать. Поймав пчелиный рой, не иди с ним к духовнику: «Что благословите, отче, сделать теперь?» Понятно, что его благословение относиться ко всему делу твоего пчеловодства. Как‑то отец Софроний сказал: «Не требуется, чтобы духовный отец нажимал на каждую клавишу пианино. Чтобы зазвучала музыка, достаточно задать тон». Духовник задаёт тебе тон, и дальше действуешь уже ты. При этом должно следить, чтобы послушание твоё не обратилось в страсть. Занятие пчёлами например, настолько интересно и увлекательно, что незаметно могло бы стать моим собственным увлечением, и моё монашество тогда превратилось бы в пчеловодство. Причём если бы этим были недовольны другие, я бы отвечал: «А мне так отец Софроний благословил!» Если происходит подобное, это значит, что послушание в подлинном смысле — упущено. Слово старца обратилось в самоволие — я лишь прикрываюсь им, моя связь с Богом потеряна. Послушание — это живая непрерывающаяся сердечная связь с Богом посредством слова твоего духовного отца.

И выполнение послушания должно происходить всегда с учётом контекста. Помню, кому‑то в монастыре дали послушание мыть посуду. Он помыл посуду и собрался уходить, кухню оставив грязной, посуду мокрой и все не на своих местах. Когда пришёл другой брат готовить пищу, то увидев беспорядок, спросил: «Извини, это так и останется?» «Мне сказали только помыть посуду», — был ответ. Но помыть посуду означает оставить кухню чистой, чтобы когда придёт другой брат готовить обед, ему не надо было заниматься уборкой. Конечно, повар отвечает за все, и если посуда грязная, ему придётся сначала её помыть, вытереть, убрать, и уже потом начинать готовить. Но готовить обед, как вы знаете — нелёгкое послушание, и тот кому поручили мыть посуду должен иметь это в виду. Его задача — освободить повара от всех других забот, чтобы он спокойно мог заниматься своим делом. Послушание подразумевает видение ситуации в целом, причём глазами любви. Если я люблю Бога, если я люблю ближнего, то я, выполнив свою обязанность, послушание, не позволю себе забыть о других. Монастырь — это мой дом[104]. Каким я хочу, чтобы он был? Видя бумагу, валяющуюся на полу, оставить её или нет? Почему кто‑то другой должен следить за чистотой? Жизнь монастыря — это моя жизнь. Если я потерял время, выполняя какую‑то работу, это значит, у другого брата появилось свободное время, мой труд — облегчение ближнему, а в целом — мы оба получаем пользу.

Наша жизнь — единая. Вот как надо мыслить, и не делить, не дробить жизнь «послушаниями»: «моя обязанность только помыть посуду, вытирать её — не моё послушание». Помой посуду, и если никого нет в помощь, то и вытри её, и убери на место. Сделай все, что тебе по силам. И попроси у Бога прощение, что не можешь сделать больше, потому что, скажем, сейчас тебе надо идти делать что‑то ещё. Главное — то, как живёт твоё сердце. Если умом и сердцем ты стремишься помочь другим, то, по существу, даже если ты не можешь помочь на деле, ты уже им помог, это уже большое облегчение общине, ведь изменяется духовная атмосфера братства.

Здесь вступает в силу и другое слово отца Софрония — нам надо быть внимательными к своим мыслям, даже находясь в келлии[105]. Каждая злая мысль влияет на брата, чувствуется им, быть может и неосознанно. Добрые мысли, молитва — созидают обитель, злые — это трещины в стене монастырской. Причём сие относится к жизни не только монастыря, но и всего мира. Если мир не желает так жить, пусть хотя бы монастыри живут. Если монастыри не живут так, пусть, по крайней мере, мой монастырь будет таким. Если мои братья в монастыре живут не так, тогда, хоть это и не легко, мне надо жить так. Менять весь мир начнём с самих себя.