К Барьеру! (запрещённая Дуэль) №23 от 08.06.2010 - К барьеру! (запрещенная Дуэль)

«А его мать - показал на свою жену - говорит твоему другу, что русские варят киргизских детей. Но ты приходи. Так говорят все матери, чтобы дети не бегали где попало. Приходи, если понравилось». Это была дружба двух мальчиков. Без газетных призывов «дружбы народов», чего я не люблю.

Я стал поляку задавать вопросы, как любят это делать, наверное, все дети. «А как называется у вас наша пилка?». «Так и будет - пилка. Есть ещё пила». «А зачем вы шипите, когда говорите на своём языке? Кто такая колэжанка? Что такое пся крев?». Так началась моя учёба. Тогда я даже не знал, что это называется учёбой. Моя мать довольно быстро выучилась говорить по-польски. Отец говорил хуже - с лотком много не поговоришь. Однажды к нам в барак пришёл поляк и предложил моему отцу купить у него сапоги. Голенища у них были блестящие, хотя и чёрные. Задники у сапог были более высокими, чем у русских сапог. Договорились, что отец сдаст часть своего золота на имя поляка, а тот в магазине сможет купить себе, что нужно. Потом, в 1942 году, когда я жил в селе Елбань своего деда по материнской линии, дед иногда надевал эти сапоги и ходил в комнате. Бабушка ругала деда, что он покусился на вещи солдата. Мой отец был на фронте, и всё имущество солдат в селах считалось неприкосновенным. Его нельзя было ни продать, ни обменять на еду, хотя было очень голодно, с голодными обмороками. Однажды дед мне пояснил, что сапоги эти носят польские «ахвицеры-кавалеристы». Так я узнал, что жил я на Громотухе с семьями польских офицеров. Мать моя всю войну делала снаряды для Андрюши в Кривощёково, а после войны я её засыпал вопросами о Громотухе и поляках. Жил я в это время на квартире у латыша. От него узнал о существовании ещё одного языка, тоже похожего, но похуже - мало было одинаковых слов. На квартире часто шли дискуссии о ежовых рукавицах и так называемых репрессиях (шёл 1949 год).

Наступила осень 40-го. Двое из НКВД арестовали моего отца и увезли в Новосибирск. Там ему присудили большой срок «за утаивание золота» и отправили на самый север Красноярского края, на угольную шахту. Мать поехала к М.И. Калинину. Пояснила, что мой отец работал за поляка, а тот рассчитался сапогами. Никакого утаивания золота не было. Калинин вмешался и приказал призвать моего отца в армию, поскольку он ещё не служил действительную. Всё это время мы жили в Громотухе. Начались лёгкие морозы. Свой дом поляки подвели под крышу, сложили печь, вставили окна и поселили всех детей в один дом. Вместе с женщинами. Сами продолжали жить в палатках. Но теперь они были в два слоя. После войны моя мать долго переписывалась с какой-то полячкой, уехавшей в Польшу. Её муж во время войны ушёл добровольцем. По-видимому, в армию Андерса, поскольку та полячка последнее письмо от мужа получила из Ташкента.

В наш барак пришла какая-то тётя, вручила мне две тоненькие книжки и сказала: «Учись читать». В Громотухе не было школы, даже начальной. Вы видите, даже о сыне арестованного была проявлена забота. Не помню как, но выучился читать я сам. Писал только печатными буквами. Образцов письма в книжках не было. Холода наступали, мы сильно мёрзли и голодали. Осталось только одно толокно. Бабушка ходила в ближайший лес собирать сучья. Но этих дров не хватало. Однажды в барак пришли два поляка, принесли нам хорошие дрова, хлеб и мясо. Бабушка заплакала: «Как же я буду рассчитываться?» Поляки сказали, что они работают уже полный день, поэтому у них заработок большой. Теперь они едят не только «цукерки без паперки», но всё, что есть в магазине.

Повалил тихий снег. Приехали двое из НКВД с заводными лошадьми и приказали собираться - повезут нас троих в Салаир - там был центр «Золотопродснаба». Там уже работала наша мать. Бабушку посадили в седло на одну лошадь, а нас, малышей, подсадили в седла работников НКВД. Четвёртая лошадь везла кое-какие наши вещи. Остальное доставят, когда установится дорога. В Тисуле нас пересадили в кузов грузовой машины. Народу было много. Всех детей посадили в середину. Из Тяжина ведёт длинный тягун. Машина стала скользить и буксовать. Все из кузова сошли и пошли пешком в гору. А несколько мужчин стали толкать машину сзади. В Тяжине работники НКВД вручили бабушке билеты. Две пересадки - в Юрге и Белово не запомнились ничем примечательным. В Салаире нам четверым дали полуподвальную комнату. Кто-то принёс кровати, перину и подушки. Ближе к весне привезли наши вещи. До начала войны оставалось несколько месяцев.

Сейчас появилось много «историков», которые своим враньём заполняют газетные полосы и даже учебники. Пройдёт лет 50. Со смехом будут вспоминать «Единую Россию», либералов и эсеров, как смеются над когдатошними партиями «Пресс», «Держава» и прочими однодневками. Собирай, редакция, свидетельства людей, которые жили до войны. Они ведь многие живы до сих пор. Например, проф. Кучин Василий Дмитриевич из Киева - один из создателей Томского циклотрона. Он родом из Рубцовки (это самый юг Алтайского края), старше меня лет на 6. Довоенное время помнит лучше меня.

В.Я. ЗЛЕНКО, Ставрополь

«ЭКСПЛУАТАЦИЯ» КОЛХОЗНИКОВ

В те годы средний городской житель должен был отработать 274 дня в году (остальное – воскресенья, праздники и отпуск), за 273 дня могли и осудить. А сколько работал колхозник?

До колхозного строя, как пишет О. Платонов, средний крестьянин работал в своем хозяйстве 92 дня в году. Колхозники делили доход колхозов по трудодням. Трудодень – это не рабочий день, а определенный объем работы, норма: скосить определенную площадь, прополоть или вспахать. Передовики зарабатывали в день десятки трудодней. Тем не менее, упомянутые ученые сообщают, что даже при таком счете в 1939 г. был установлен минимум того, что нужно было отрабатывать в колхозе, – от 60 до 100 трудодней в год. Отработал их, и можешь месяцами сидеть на базаре, считаясь полноправным строителем коммунизма. Еще раз напомню, что в это время в городе могли осудить и за 20 минут опоздания на работу. Началась война, рабочих рук стало остро не хватать на полях, а не на базарах, и минимум трудодней был увеличен аж до 100-150 трудодней в год. При Сталине шли дебаты, казалось, это всё же как-то маловато, но правительство порекомендовало колхозам увеличить норму до 150 трудодней для женщин и 200 трудодней для мужчин только после смерти Сталина. Между прочим, даже война не заставила всех колхозников поднатужиться: только за 5 месяцев 1942 г. тех колхозников, кто не отрабатывал минимум трудодней, отдали под суд числом 151 тысячу, из них 117 тысяч были осуждены. Осужденные обязывались работать в своем же колхозе, но с них 6 месяцев удерживалось 25% трудодней в пользу колхоза.

И после войны не всех крестьян могли заставить отрабатывать смешную для рабочих норму. За лето 1948 г. только из РСФСР были высланы в отдаленные районы 12 тысяч колхозников за уклонение от работы. Высылались они по решению колхозного собрания. Не стану утверждать, что крестьянский труд легкий, но эти-то числа тоже надо знать, прежде, чем впадать в истерику.

Теперь по поводу поборов с колхозников. В разных местностях были и местные повинности, к примеру, требовалось отработать на ремонте дорог или торфозаготовках, но государство требовало от крестьян исполнить всего две обязанности. Со своего личного участка (а при Сталине они могли достигать 2 га при минимум одной корове) колхозник должен был заплатить денежный налог и часть продукции продать, подчеркиваю – продать государству, но по государственной цене, т.е. той, которая была уже в 10 раз выше мировой, но все же ниже базарной. Насколько это требование несправедливо? Ведь рабочие все 100% своей продукции продавали по госценам.

Итак, какую же часть произведенной продукции государство требовало продать ему по госцене? Безнин и Димони подсчитали, что в 1948 г. средний крестьянский двор продавал государству по госцене 9% молока, 16% шерсти, 38% овчин и козлин. В 1950 году продавал 5 кг мяса из 21,7 кг полученных и 11 яиц из каждых 63,6 шт. Кажется немного, но представьте, у скольких крестьян душа болела, когда они прикидывали, что могли бы получить, продай они это количество не государству, а на базаре. Не всякий такую обиду забудет.

Теперь о денежном налоге – о том, который не давал крестьянам поесть блинков. Ученые, чтобы показать степень сталинской эксплуатации, утирают слезу: «Получить хоть какие-то деньги в деревне было не просто – большая доля колхозов вообще не выдавала их на трудодни». Правильно: зачем поручать колхозному бухгалтеру продавать свою долю продукции колхоза, чтобы получить от него деньги, если сам можешь её продать на базаре и сам получить деньги? Ведь все, что производилось колхозом, после обязательных продаж государству делилось на трудодни: от зерна до фруктов. У колхозника пенсия была 20 рублей? А муку, мясо, сахар и прочее, что он натурой получал из колхозной кладовой, вы подсчитали? Давайте оценим денежный налог во времена, удостоившиеся особо горького плача. В 1947 году по РСФСР этот налог составил 374 рубля в год с хозяйства. В том году картофель на рынках Москвы стоил 6 рублей за кг, Куйбышева – 5, Свердловска – 6, Харькова – 6,5. Полагаю, что в Воронежской области картофеля на приусадебном участке сажали соток 20, крестьянин не имеет права получать с сотки менее 3-х мешков (иначе ему надо ехать в Москву и учить других сельскому хозяйству). Итого: 60 мешков. По цене картофеля в Москве продав на базаре чуть больше одного мешка, можно было оплатить годовой налог со всего хозяйства. Мясо стоило в Москве 63 рубля за кг, в Куйбышеве – 50, в Харькове – 50. Продав 8 кг из 80 кг туши телки, тоже можно было оплатить весь налог за год и не трогать картофель. Молоко стоило в Москве 18 рублей литр, в Свердловске – 18, в Харькове – 12, продажа на базаре трёх вёдер молока (или продукции из молока) выручала деньги на оплату всего годового налога, а мясо и картофель можно было съесть самому. Но корова за год обязана дать не менее 150 ведер. Ужасная сталинская эксплуатация! Как бы колхозники жили без Маленкова!