Шопенгауэр как лекарство - Ирвин Ялом

— И что же он? — спросила Ребекка, удивительной красоты женщина лет сорока, стройная и высокая. Подавшись вперед, она внимательно слушала.

— О, он повел себя как настоящий мужик. Он отличный старик, где-то под семьдесят, милый такой, приятный. Я его видел в первый раз. Он был просто великолепен — черт, хотел бы я, чтобы у меня был такой отец. Он просто сидел и слушал, и еще повторял Роуз, что, если у нее накопилось столько злости, только лучше, если она ее выплеснет. Спокойно отрицал все ее дикие обвинения, а потом взял и сказал — и тут я с ним полностью согласен, — что Роуз злится просто потому, что он бросил их, когда ей было двенадцать. Он сказал, что это компост — он так и сказал, «компост», он сам огородник, — который заложила в нее мать, это она с детства настраивала Роуз против него. Он сказал, что ушел от них, потому что жизнь с ее матерью довела его до ручки и он давно бы сдох, если бы остался жить с этой стервой. И, доложу я вам, в том, что касается матери Роуз, старик недалек от истины. Совсем недалек… В общем, после сеанса он попросил нас подбросить его до вокзала, я не успел даже ответить — Роуз как закричит, что в одной машине с ним она не будет чувствовать себя в безопасности. «Понял», — сказал он и поплелся прочь со своим чемоданчиком… Минут через десять мы с Роуз едем по Маркет-стрит, и я вижу его — седой сгорбленный старик волочит свой чемодан. Начинало накрапывать, и я сказал себе: «Черт, это же дерьмо собачье». Короче, я сорвался и говорю Роуз: «Этот старик приехал ради тебя, на твою встречу с врачом, он проделал весь этот путь из Портленда, черт побери, идет дождь. Как хочешь, а я отвезу его на станцию». Я сворачиваю к обочине и предлагаю ему сесть. Роуз смотрит на меня, как дикая кошка: «Если он сядет, я выйду». Я говорю: «Пожалуйста, садитесь», — показываю ей на «Старбакс», чтобы она подождала меня там, и говорю, что через несколько минут за ней приеду. Она вылезает из машины и важно так уходит. Это было около пяти часов назад. В «Старбаксе» я ее так и не нашел. Я поехал в парк «Золотые Ворота» и пробродил там все это время. Теперь я думаю вообще не возвращаться домой.

Гилл замолчал и обессиленно откинулся в кресле.

Вся группа — Тони, Ребекка, Бонни и Стюарт — одобрительно загудела: «Молодчина, Гилл», «Давно пора, Гилл», «Ого, ты действительно это сделал?», «Гилл, ты просто герой».

Тони сказал:

— Не могу сказать, как я рад, что ты бросил наконец эту стерву.

— Если тебе негде спать, — сказала Бонни, нервно проводя руками по волнистым каштановым волосам и поправляя желтые очки-консервы, — у меня есть свободная комната. Не волнуйся, я тебя не трону, — хихикнула она, — я для тебя слишком стара, и к тому же дочка дома.

Джулиус, не слишком довольный нажимом группы (он слишком часто встречал пациентов, бросавших занятия из страха разочаровать группу), в первый раз нарушил молчание:

— У тебя мощная группа поддержки, Гилл. Что ты сам думаешь по этому поводу?

— Здорово. Мне кажется, это здорово. Только… еще рано что-то говорить. Все случилось так быстро — я хочу сказать, это произошло только утром… так странно… в голове все плывет… сам не знаю, что теперь делать.

— Правильно ли я понимаю, — продолжил Джулиус, — что ты не собираешься выходить из-под влияния жены, чтобы попасть под влияние группы?

— А-а, да… Думаю, что так. Да, понимаю… Точно. Но все это так сложно. Я действительно хочу… мне действительно нужна поддержка… спасибо… мне очень нужна ваша помощь — это критический момент в моей жизни. Но все высказались, кроме тебя, Джулиус. И, конечно, нашего нового товарища, Филипа, так?

Филип кивнул.

— Филип здесь первый день, а ты уже много раз об этом слышал. — Гилл повернулся к Джулиусу. — Что ты скажешь? Что мне теперь делать?

Джулиус невольно поморщился, надеясь, что никто этого не заметил. Как и большинство психотерапевтов, он терпеть не мог этот вопрос — все эти «как бы ты поступил» да «что бы ты сделал», — хотя и знал, что к этому все идет.

— Думаю, тебе не понравится, что я скажу, Гилл, но все-таки слушай. Я не могу сказать тебе, как поступить, — это твое дело, твое решение, не мое. Первое — ты здесь именно для того, чтобы научиться доверять собственному мнению. Второе — все, что я знаю про Роуз и ваш брак, я знаю от тебя, а ты не можешь быть объективным. Моя задача состоит в том, чтобы помочь тебе решить, как именно ты будешь справляться с этой жизненной трудностью. Мы не можем ни понять, ни изменить Роуз, и только ты- твои чувства, твое поведение — вот что важно для нас, потому что это единственное, что ты можешь изменить.

Наступило молчание. Джулиус был прав: Гиллу не понравился его ответ. Как, впрочем, и остальным.

Ребекка выложила на стол заколки, встряхнула длинными черными волосами и снова принялась их закалывать. Потом повернулась к Филипу:

— Ты новенький и в первый раз слышишь эту историю. Но иногда устами младенцев…

Филип молчал. Не поймешь, слышал ли он вопрос Ребекки.

— Да, что ты думаешь, Филип? — спросил Тони мягко — редкость для него. У него было смуглое лицо с рубцами от юношеских угрей на щеках, черная футболка и облегающие джинсы как нельзя лучше подчеркивали стройную, спортивную фигуру.

— У меня есть одно замечание и один совет, — сказал Филип. Он сидел, сложив руки на груди, откинув голову и уставившись в потолок. — Ницше однажды заметил, что основное различие между человеком и коровой состоит в том, что корова знает, как существовать, она живет без фобий, то есть без страхов — в блаженном настоящем, не ведая ни тяжести прошлого, ни ужасов будущего. Но мы, несчастные homo sapiens, нас так мучает наше прошлое и будущее, что способны лишь мимолетно скользить в настоящем. Знаете, почему мы с такой тоской вспоминаем о золотых днях детства? Ницше говорит, потому что дни детства были беззаботными днями, днями без заботы, когда мы еще не несли на себе груза мрачных воспоминаний и не имели за спиной руин прошлого. Позвольте здесь попутно заметить: я цитирую сочинение Ницше, но мысль эта не была оригинальной — это, как и многое другое, Ницше просто выкрал у Шопенгауэра.

Филип замолчал. В комнате повисла тяжелая тишина. Джулиус поерзал в кресле. Черт меня побери, старый я дурак, выжил из ума — это ж надо было пригласить сюда этого типа. Да это бог знает что такое. Чтобы новичок так разговаривал с группой. Да это просто неслыханно.

Бонни первая нарушила молчание. Повернувшись к Филипу, она сказала:

— Невероятно. Я действительно часто вспоминаю свое детство, но никогда не думала об этом вот так — что в детстве было легко и приятно, потому что на меня ничего не давило. Спасибо, я обязательно запомню.

— Я тоже. Любопытная мысль, — добавил Гилл. — Но ты сказал, что у тебя есть совет?

— Да, вот мой совет. — Филип говорил тихо и невозмутимо, по-прежнему избегая глядеть в глаза остальным. — Твоя жена из тех людей, которые особенно неспособны жить в настоящем, потому что на нее слишком давит груз прошлого. Она — тонущий корабль и быстро идет ко дну. Мой совет — прыгай за борт и плыви к берегу. Опустившись глубже, она даст мощную волну, поэтому советую тебе — плыви изо всех сил, если хочешь остаться в живых.

Тишина. Группа замерла от неожиданности.

— Да-а, — протянул Гилл, — в дипломатичности тебя не обвинишь. Я спросил — ты ответил. Здорово. Даже очень. Хорошо, что ты пришел к нам в группу. Может, хочешь еще что-то сказать? Я бы с удовольствием послушал.

— Что ж, — ответил Филип, как прежде глядя в потолок, — в таком случае я скажу кое-что еще. Кьеркегор пишет, что некоторые люди пребывают в «двойном отчаянии», то есть они находятся в отчаянии, но так привыкли обманывать себя, что даже не подозревают, что они в отчаянии. Мне кажется, ты в двойном отчаянии. Я скажу тебе вот что: большинство моих страданий происходили оттого, что я подчинялся своим желаниям. Когда я удовлетворял одно желание, на некоторое время приходило удовольствие, оно очень скоро перерастало в скуку, а та в свою очередь сменялась новым желанием. Шопенгауэр называет это общим человеческим условием — желание — кратковременное насыщение — скука — новое желание… Теперь вернемся к тебе. Я сомневаюсь, что ты до конца изжил в себе этот цикл желаний. Возможно, ты был настолько поглощен желаниями своей жены, что это не позволяло тебе осознать свои собственные? Может быть, поэтому все так аплодировали тебе сегодня — потому что ты наконец перестал быть мальчиком на побегушках? В общем, я хочу тебя спросить — ты просто временно отложил работу над собой или похоронил ее окончательно, пытаясь угодить жене?

Гилл слушал, разинув рот, во все глаза глядя на Филипа.

— Ты глубоко копнул. Я чувствую, что здесь зарыто что-то важное — в том, что ты сказал… эта мысль про двойное отчаяние… но я не вполне понимаю…

Теперь все глаза были устремлены на Филипа, который продолжал не отрываясь смотреть в потолок.