Нежные юноши (сборник) - Френсис Фицджеральд

Однажды под вечер, когда его мозг уже уподобился старым часам, в которых кончился завод, экономка привела к нему в кабинет красивого одиннадцатилетнего мальчика с большими глазами, по имени Рудольф Миллер. Мальчик сел, на него упало пятно солнечного света, а священник, сидя за своим ореховым столом, притворился, что очень занят. Так он скрыл свое облегчение от того, что в его заколдованной комнате кто-то появился.

Через некоторое время он обернулся и увидел, что прямо на него устремлен взгляд двух огромных, часто моргающих глаз, светившихся мерцающими кобальтовыми точками. На мгновение их выражение испугало его, а затем он заметил, что гость сам находится в состоянии жалкого страха.

– У тебя губы дрожат, – измученным голосом произнес отец Шварц.

Мальчик прикрыл дрожащий рот рукой.

– У тебя неприятности? – отрывисто спросил отец Шварц. – Убери руку от лица и рассказывай, что случилось.

Мальчик – теперь отец Шварц узнал его: это был сын прихожанина мистера Миллера, начальника багажного бюро на вокзале, – неохотно убрал руку ото рта и подал голос, отчаянно зашептав:

– Отец Шварц, я совершил ужасный грех.

– Грех против заповеди целомудрия?

– Нет, святой отец… Хуже.

Тело отца Шварца резко дернулось.

– Ты кого-нибудь убил?

– Нет… но я боюсь… – Он вдруг громко всхлипнул.

– Ты хочешь исповедаться?

Мальчик испуганно помотал головой. Отец Шварц откашлялся, чтобы голос звучал мягче, и негромко произнес слова утешения. В этот момент он забыл о своем страдании и попытался действовать, как Господь. Он повторил про себя слова молитвы, надеясь, что в ответ Господь укажет ему правильный путь.

– Расскажи мне, что ты совершил, – произнес он уже другим, ласковым голосом.

Мальчик сквозь слезы посмотрел на него, и созданная безумным священником атмосфера духовного обновления его успокоила. Предав себя настолько, насколько было возможно, в руки этого человека, Рудольф Миллер начал рассказывать свою историю:

– В субботу, три дня назад, отец сказал, чтобы я шел к исповеди, потому что я уже месяц не был, а у нас в семье все ходят раз в неделю, а я не ходил. У меня как-то вылетело из головы, я и забыл. Отложил до после ужина, потому что играл с ребятами, а отец спросил, ходил ли я, и я сказал: «Нет», а он схватил меня за шкирку и сказал: «Иди прямо сейчас», я сказал «Ладно» – и пошел в церковь. А он крикнул вслед: «И не возвращайся, пока не сходишь…»

Унылые складки плюшевого занавеса исповедальни снова замерли, оставив на виду лишь подошвы потрепанных стариковских ботинок. За занавесом бессмертная душа оставалась один на один с Господом и преподобным Адольфусом Шварцем, приходским священником. Послышались звуки: старательный шепот, свистящий и тихий, иногда прерываемый громко вопрошавшим голосом священника.

Рудольф Миллер опустил колени на нижнюю перекладину церковной скамьи у исповедальни и стал ждать, нервничая и прислушиваясь к тому, что говорилось внутри, – стараясь не слышать. Тот факт, что священника было хорошо слышно, встревожил его. Он шел следующим, и трое или четверо, стоявшие за ним, могли бессовестно подслушать его признание о нарушении шестой и девятой заповедей.

Рудольф никогда не совершал прелюбодеяния, никогда не желал он и жены ближнего своего, но именно о связанных с этим грехах было труднее всего размышлять. Для сравнения он стал смаковать свои менее позорные падения – на их сероватом фоне черное пятно сексуальных проступков, лежавших у него душе, тускнело.

Он закрывал уши руками, надеясь, что его отказ подслушивать будет замечен и взамен ему будет оказана подобная же милость. Резкое движение покаявшегося грешника в исповедальне заставило его стремительно спрятать лицо в изгибе локтя. Страх принял осязаемую форму: между сердцем и легкими внезапно образовалась пустота. Теперь он должен из всех сил раскаяться в своих грехах – не потому, что он боялся, а потому, что он оскорбил Господа. Он должен убедить Бога в том, что он раскаялся, а для этого надо сначала убедить себя. После напряженной внутренней борьбы он смог робко пожалеть себя и решил, что теперь он готов. Если он не позволит никаким другим мыслям возникнуть в его голове до тех пор, пока он, наконец, не войдет в этот больший гробоподобный ящик, тогда ему удастся сохранить это состояние в неприкосновенности, и он успешно выдержит еще один кризис в своей религиозной жизни.

Тем не менее ненадолго им почти овладело искушение. Он мог уйти домой, не дожидаясь своей очереди, и рассказать матери, что пришел слишком поздно, когда священник уже ушел. Но при этом он, к сожалению, рисковал быть пойманным на лжи. Еще он мог сказать, что исповедался, но это означало, что на следующий день ему будет необходимо избежать причастия, поскольку облатка, принятая нераскаявшейся душой, станет ядом прямо во рту, и тогда он, проклятый, прямо на алтаре обмякнет и свалится замертво.

Снова послышался голос отца Шварца:

– И за твои…

Слова превратились в хриплое бормотание, и Рудольф, волнуясь, поднялся с колен. Он чувствовал, что сегодня у него не хватит сил исповедаться. Он напряженно мялся. Затем из исповедальни послышался легкий стук, скрип и приглушенное шуршание. Створка упала, и плюшевый занавес задрожал. Искушение пришло к нему слишком поздно…

– Благословите меня, святой отец, потому что я грешен… Признаюсь Господу всемогущему и вам, святой отец, что я согрешил… С моей последней исповеди прошел месяц и три дня… Признаюсь, что употреблял имя Господне всуе…

Это был не тяжкий грех. Его богохульства были не более чем бравада – рассказывать о них было почти что хвастаться.

– … в том, что отнесся дурно к старушке.

Тень человека на решетчатой створке окошка исповедальни немного сдвинулась.

– Как именно, дитя мое?

– Это была старая леди Свенсон. – Шепот Рудольфа зазвучал торжественно громко. – Она забрала наш бейсбольный мяч, который попал к ней в окно, и не отдавала его, поэтому мы весь вечер вопили у нее под окном: «Черт тебя возьми!» А в пять вечера ее хватил удар, и пришлось вызывать врача.

– Продолжай, дитя мое.

– Грешен… в том, что не верил, что я – сын своих родителей.

– Что? – с удивлением переспросил вопрошавший.

– В том, что не верил, что я – сын своих родителей!

– Почему?

– Ну, просто гордыня, – беззаботно пояснил грешник.

– Хочешь сказать, что помышлял о том, будто твои родители тебя недостойны?

– Да, святой отец, – уже не так торжествующе.

– Продолжай.

– Что был непослушным сыном и обзывался на мать. Что ябедничал на людей. Что курил…

К этому моменту Рудольф исчерпал все незначительные прегрешения и вплотную подошел к грехам, рассказывать о которых было мучительно. Руки он теперь держал перед лицом, как засовы, сквозь которые он выдавливал стыд из своего сердца.

– Что говорил непристойные слова, имел непристойные мысли и желания, – очень тихо прошептал он.

– Как часто?

– Не знаю.

– Раз в неделю? Дважды в неделю?

– Дважды в неделю.

– Ты поддавался этим искушениям?

– Нет, святой отец.

– Ты был в одиночестве, когда они одолевали тебя?

– Нет, святой отец. Со мной было двое мальчиков и девочка.

– Разве ты не знаешь, сын мой, что должен избегать искушений так же, как и самих грехов? Дурная компания ведет к дурным желаниям, а дурные желания – к дурным поступкам. Где ты был, когда это случилось?

– В сарае на заднем дворе у…

– Я не желаю слышать никаких имен, – быстро перебил его священник.

– Хорошо. Все произошло на сеновале в этом сарае, та девочка и мальчики… они говорили… говорили непристойности, а я остался.

– Ты должен был уйти, и ты должен был сказать девочке, чтобы она ушла.

Он должен был уйти! Если бы он только мог рассказать отцу Шварцу, как сильно бился пульс у него на запястье, какое незнакомое, волнующее чувство возбуждения охватило его, когда говорились все эти еще незнакомые ему вещи; такое пламя белого каления знакомо лишь, быть может, унылым, с тяжелым взглядом девушкам из исправительных домов.

– Ты хочешь мне рассказать о чем-нибудь еще?

– Нет, святой отец.

Рудольф почувствовал громадное облегчение. Он чувствовал, как под крепко сжатыми пальцами заструился пот.

– Ты лгал?

Вопрос застал его врасплох. Как и все те, для кого лгать привычно и естественно, он относился к правде с большим уважением и благоговением. Но нечто неизвестное, помимо его воли, заставило его дать короткий и гордый ответ:

– Нет, святой отец, я никогда не лгу!

Он возгордился, как простолюдин, усевшийся на королевский престол, – но лишь на мгновение. Затем, когда священник начал бормотать традиционные увещевания, до него дошло, что его героическое отрицание того, что он лгал, являлось ужасным грехом – он солгал на исповеди.