Весьёгонская волчица - Борис Воробьев

Егор пошёл дальше по тропинке. Следы, то еле различимые на раскисшем снегу, то ясные на суглинке, привели к калитке, а оттуда потянулись вдоль плетня к соседскому огороду. Дальше Егор не пошёл. Чего ходить, когда и так всё ясно: оказывается Петька Синельников!

Егор облокотился на плетень. Значит, никакую крысу волчица не съела, а её отравили. И сделал это Петька Синельников. Ну что за сволочной человек! Не мытьём так катаньем. Не может, когда другие делают что-то не так, как он, брюхо болеть начинает. И скандалить приходил, и председателю нажаловался, и всё мало. Взял и отравил. Не побоялся паразит, на чужой огород прийти, вот до чего злоба довела. Ночью, видно, приходил и подкинул кусок.

Егор не знал, как поступить. Душа горела пойти сейчас же к Петьке, взять его за шиворот и сказать: что же ты, гад, делаешь, но от этого Егора удерживала мысль о жене. Узнает про скандал, начнутся переживания, а зачем они ей? Но и оставлять всё как есть Егор не собирался. Петьку надо было проучить, но как? Не собаку отравил, не пойдёшь и не скажешь, что Петька гнида последняя и надо его привлекать. Да и не видел никто, как он всё сделал, а не пойманный – не вор. Следы? Никто и не станет в них разбираться, скажут: мало ли кто у тебя был.

И всё же Егор чуть не сорвался. Так и не разбросав навоз, он вернулся в дом. Жена уже ушла, и хотя до работы оставалось ещё полчаса, Егору не хотелось одному сидеть в избе. Он вышел на крыльцо и тут увидел за плетнём Петьку. Тот возле поленницы колол дрова. Момент был подходящим, можно было кое о чём спросить Петьку, и Егор направился к плетню. Он увидел, что Петька его заметил, но не подаёт виду, продолжая с усердием махать топором.

– Петька! – позвал Егор.

– Ай? – откликнулся Петька, оборачиваясь и разыгрывая полную неожиданность.

Но Егор не собирался разводить дипломатию.

– Ты зачем отравил волчицу? – хмуро спросил он.

– Волчицу? Какую волчицу?

– Ты дурачком-то не прикидывайся, знаешь какую.

Петька чувствовал себя за плетнём как за границей, потому соответственно и держался.

– Да иди ты со своей волчицей! Целуешься с ней и целуйся, я-то здесь при чём?

– Сволочь ты, Петька! Скажешь, и в огород не заходил?

– А ты видел? – нагло спросил Петька.

– Если б видел, я б тебе ноги выдернул!

И тут Петька, видно, уверенный, что плетень спасёт его не только от Егора, но и от грома небесного, совсем разошёлся.

– А этого не хочешь?

Как и большинство спокойных по натуре людей, Егор мог долго терпеть, но, если загорался, остановить его было трудно. Петькин жест взорвал его, и он, с хряском выдернув из плетня кол, стал перелезать через плетень.

– Только попробуй! – закричал Петька, поднимая топор.

Но Егор уже перелез и, как медведь, пошёл на Петьку. Тот сначала попятился, а потом повернулся и побежал. Егор сразу остыл. Бросив кол, он тем же путём перебрался к себе на огород и пошёл к дому. Петька что-то кричал вдогонку, но Егор не слышал его. Он не раскаивался в своём поступке, но ему было досадно, что всё так получилось. Теперь жена укорит, как только обо всём узнает. А что узнает, Егор не сомневался. Уж теперь-то Петька побежит жаловаться прямым ходом. Скажет, что Егор чуть не убил его, да ещё и плетень сломал.

Но Петька не нажаловался. За себя испугался, понял Егор. Рыло-то в пуху. Хоть и волка отравил, а всё же не своего. Но дело даже не в этом. Отравил бы где-нибудь – ещё туда-сюда, а то ведь на чужом огороде. Как вор забрался, ночью. Думал всё будет шито-крыто, а теперь понял, что Егор молчать не будет если что. Небось ждёт, как бы Егор сам не нажаловался. Не пойду, не бойся, комариная твоя душа…

Глава 3

Волчица подыхала. После промываний её больше не рвало, но теперь она исходила слюной. Слюна текла безостановочно, и Егор не успевал вытирать волчице морду.

За шесть дней, что волчица лежала на мосту, она ни к чему не прикоснулась, хотя Егор ставил перед ней и мясо, и воду. Обессиленная, она не могла поднять даже головы. Дородством и упитанностью волчица не отличалась и раньше, теперь же от неё остались кожа да кости, и Егору иногда казалось, что она уже не дышит. И только притронувшись к ней, он ощущал живое тепло.

– Пристрели ты её, Егор, – просила жена. – Сил нет глядеть, как мучается.

– Пристрелить никогда не поздно, – отвечал Егор, продолжая ухаживать за волчицей.

Когда он принёс её с огорода, он и сам не верил, что она выкарабкается и на этот раз. Была, верно, небольшая надежда на то, что помогут промывания, но кто его знает, когда Петька дал отраву? Может, с вечера ещё, и яд уже разошёлся по всему телу. А может, Петька пожадничал, потому волчица и не сдохла сразу. Как бы там ни было, но, когда обнаружилось, что она хоть и дышит на ладан, но не подыхает, Егор решил ждать до конца. Он не осуждал жену за попытки склонить его к последнему шагу. Не каждый может изо дня в день смотреть на чужие мучения, к тому же, если говорить прямо, во всём деле с волчицей жена была сторонней наблюдательницей и не могла чувствовать того, что чувствовал Егор.

Так было и два месяца назад, когда он приволок волчицу из леса, и когда жена так же просила пристрелить её. Для неё полуживая волчица была одновременно и помехой и причиной для лишних переживаний, и она, никак с нею не связанная, простодушно полагала, что от всего можно избавиться одним решительным действием. Но это действие шло вразрез с тем, что незаметно, но прочно установилось в душе Егора за последнее время и стало как бы новой совестью. Полгода противоборства с волчицей не прошли даром. Оба они чуть не погибли в этом противоборстве, но даже не это подействовало на Егора, а внезапность перехода от жизни к смерти, пережитая им в тот декабрьский день, который едва не стал для него последним.

Связь между жизнью и смертью оказалась неразличимой. Но тонкая, как паутинка, она в то же время была крепче волчьей жилы, и это поразило Егора. Ему впервые подумалось, что нить и его жизни, и нить жизни волчицы, наверное, вытканы прочно и надолго, но они сами чуть не оборвали их. Чужое прикосновение – вот что оказалось губительным для этих связей, а потому ни у кого не было права притягиваться к ним по собственному усмотрению. Именно это, пока ещё чувственное, осознание всё сильнее овладевало Егором прошедшей зимой. Быть может, оно так бы и заглохло, убей он тогда волчицу, но она выжила, и это было как знак. Стало быть, не судьба, сказал Егор, и не ему дано распоряжаться жизнью волчицы. Но и намеренно дожидаться, когда она сдохнет у него в доме, он тоже не мог. Вот почему он и стал выхаживать её.

Нынче много повторялось. Снова приходилось спасать волчицу и отговариваться от жены, но если к её просьбам Егор относился по-прежнему добродушно-снисходительно, то спасение волчицы было для него теперь жизненным делом. Оно стало частью его существования, и, если бы волчице потребовалась его кровь, Егор без колебаний дал бы её.