Не родись красивой... - Анатолий Алексин

— Или вам «Камю»? Тоже французский. Или «Бордо»? Опять Франция!

Куда девался патриотизм четвертого человека? «А у Николая Николаевича коньяк был армянский. Иерархия, иерархия…» — вновь подумала Маша и вновь осудила себя: «Какое это имеет значение в сравнении с моей целью?!»

Для начала он обольщал ее на уровне своих продуктовых и коньячных возможностей. Об Алексее Борисовиче промолвил лишь одну фразу, да и то в связи с Машиной внешностью. Тогда о муже заговорила она… С явным огорчением он изобразил на лице деловое внимание. Игнорируя это, Маша принялась бушевать по поводу парамошинской клеветы. Четвертый человек стал что-то записывать, хотя бушевать при нем было не принято. Но тут уж Парамошина она не щадила, а мужа защищала с той яростью, с какой защищают ребенка. Кроме наигранной деловитости, хозяин кабинета никаких ответных чувств по этому поводу не выражал. Оживился он, лишь когда Маша упомянула о мнимой «влюбленности» замминистра как о поводе для обвинения Алексея Борисовича в ревности.

— Ну, в этом случае я бы обоих их понял!

Как только она коснулась антисемитской проблемы, он записывать перестал: тема считалась запретной, как неприличные анекдоты в дамском обществе.

Четвертый человек вознамерился без малейшего промедления продемонстрировать и свои возможности на государственном уровне. Набрал четыре цифры… Москва набирала семь, а он всего четыре: ничто не смело быть таким, как у всех. К тому же это случайно совпало с номерным знаком его властного положения.

Другой конец провода откликнулся молниеносно.

— Это я, — совсем уже тихо произнес он. — Скажите, чтобы семью профессора Рускина не тревожили. — До этого он нажал и на кнопку, дабы до Маши доносились ответные фразы. Впрочем, фраз не было, а были только два слова: «Слушаю вас…», «Слушаю вас…». — Профессора я знаю лично. — Другой конец провода замер. — А Парамонов Вадим Степанович — есть там такой — пусть извинится.

— Парамошин, — шепотом подправила Маша.

Он вяло махнул рукой:

— Разберутся! — А в трубку добавил: — Завтра с утречка этим займитесь и мне доложите. — Маше он пояснил: — Сегодня тринадцатое число… Не люблю, знаете, тринадцатых чисел. Это не суеверие, а мой личный опыт. Поэтому завтра пусть выполнят. С утречка… А нынче, как говорится, Старый Новый год. Давайте за него выпьем.

Налил Маше в рюмку итальянский ликер, а себе в бокал плеснул американское виски. Отечественных напитков у него не было.

— Чокнемся давайте по-русски!

И так приложился бокалом к рюмке, что они могли разлететься вдребезги. Виски заглотал одним махом, как водку. А в качестве закуски протянул Маше вазу с клубникой, хоть за окном был московский январь. Но она, едва пригубив, поднялась, намекая, что не смеет более его отвлекать. Ему хотелось удержать ее, но упрашивать он не стал: четвертый человек в стране не упрашивает.

Уже в кабинете, взглянув на календарь, он повторил:

— Старый Новый год! Тринадцатое… Хорошо, что вашим мужем займутся четырнадцатого. Все будет в лучшем виде.

Он нажал на другую кнопку. И мгновенно, будто стоял между двумя входными дверьми, появился помощник.

— Подготовьте букет.

Букет возник с той же моментальностью, что и помощник. Четвертый человек протянул цветы Маше:

— Сегодня в двенадцать выпейте за решение ваших вопросов, которые уже решены.

— Я выпью… Спасибо!

Не спеша он достал визитку, напечатанную на атласной бумаге. Качество визиток определялось «качеством» служебного положения. Однако атласная визитка с гербом государства Маше досталась впервые.

— Жду звонка. — И, чтобы гарантировать тот звонок, он добавил: — Сообщите о результатах.

С покровительственной полуусмешкой посмотрел ей вослед: «Позвонит… И прискочит!»

«Мужу про все это не расскажу… А то рассердится, что вроде получил взятку за спасение номенклатурного сына. Сейчас не расскажу. Когда-нибудь после… Но как, оказывается, все просто, — размышляла Маша, выйдя из дома, представлявшего собой командный пункт государства. — Один звонок — и с подозреваемого снимаются подозрения. Под Старый Новый год торжествует истина! Несчастливое тринадцатое число превращается в счастье… Один лишь его звонок! А захочет, и для кого-нибудь другого все случится наоборот… Но я-то зачем это ему вменяю? И к чему я злорадствовала, усекала его неверные ударения?.. Он до сих пор благодарен за спасенного сына, а я к своей благодарности все время что-то примешиваю. Без ложки дегтя не могу обойтись? Но ведь муж мне не раз говорил: «Либо не принимай добра, отвергай его, а если приняла, уж будь в ответ благодарна. Не обязательно на словах, но в душе…» А я вот грешу. И про Петю Замошкина даже не помянул, хоть все ему, конечно, известно: перед беседой со мной наверняка доложили. И Парамошину предписано извиниться…» Это наказание показалось ей недостаточным. Ее ненависть требовала полного удовлетворения, мести без промедления. «Защититься от негодяя — еще не значит его наказать, — сказала она себе. — Пусть дуэль состоится тоже сегодня, под Новый год… который Старый! Он выстрелил в моего мужа — и попал в глаукому, в диабет, нанес тяжелое ранение его чести… Теперь выстрел за мной!»

— Вернулась?!

Парамошин вообразил то, о чем грезил: прошлое в ней победило.

— Я пришла сообщить, что ненавижу тебя.

— От любви до ненависти… — попытался он отшутиться застарелой фразой.

— Я не делала этого шага. — Он поднял на нее неверящий взгляд. — Не делала… Потому что никогда тебя не любила. Давно уж хотела сознаться. Выскажу наконец-то всю правду. Не возражаешь?

— Выскажи…

— Никогда, ни часа единого тебя не любила, — повторила она.

— Врешь!

— Думай так, если тебе от этого легче.

Она жаждала убить его, изничтожить. И выбрала самое сильное, как ей казалось, оружие.

Он поднялся, прочно уперся руками в стол, будто не надеясь на прочность ног.

— Зачем же ты… почти десять лет…

— Льстило, что ты выделялся. Что был лидером. Женщинам, особенно молодым, это льстит. Разве не знаешь? Нравились твои броские одеяния. Нравилось быть рядом с первым волейболистом.

— И только поэтому?..

— Можешь не уважать меня. Я сама себя за это не уважаю. Столько лет притворялась… Отвратительно вспоминать!

— Только поэтому?.. — по инерции вопрошал он.

— Нет, не только… Стыдно, но все же сознаюсь. Еще для того, чтобы стать аспиранткой. А потом сразу перейти в твою престижнейшую больницу. При тебе мне было удобно.

— Значит, ты карьеристка? А всегда осуждала…

— В той или иной степени все карьеристы. И это можно понять.

Она провозглашала то, что на самом деле с непримиримостью отвергала. И не щадила себя.

— Для чего я тогда жил?

— Не во мне же одной была твоя жизнь?

— В тебе одной.

— Тогда виновата… Но я не желала зависеть от всех этих прилипал, приставал. Ты меня от них оградил. За это благодарю. От них защищал… Но, увы, не от всех. И это меня тяготит. Прощения не прошу, но хочу исповедаться. И не перед тобой, а перед самою собой. Неужели ты верил, что я могла отвязаться от всех, кто ко мне лез, кто меня преследовал… падал передо мной на колени? Неужто ты в это верил?

Маша лгала оголтело, самозабвенно.

— Ты мне изменяла?

— Верна не была.

Он стал оседать, но не в кресло, как было тогда, перед его первой смертью, а прямо на ковер, на пол. Это было смешно и страшно.

Но ей не было его жаль — она испытывала неведомое ей дотоле садистское упоение.

— Поклянись, — полушепотом произнес он.

— Клянутся в верности. А в неверности — сознаются…

— С кем? Назови имя.

Детали способствуют достоверности.

— Помнишь, ты до срока вернулся из заграничной командировки. А меня трое суток не было. Я, как объяснили тебе, ухаживала за тетей в дальнем поселке, где нет телефона. Так вот, тети у меня нет. — Маша сказала правду: тети у нее не было, потому что она умерла. Те давние заботы племянницы не помогли. — Тебе нужны имена?

— Не имя, а имена?

— Назову… — И, будто пораздумав, она отступила: — Нет, не скажу: ты станешь сводить с ними счеты.

— Они тебе до сих пор дороги? — Он полушептал все медленней, все труднее. — И ты кого-то из них…

— Нет, любила и люблю только мужа. Ни их, ни тебя. А его одного!

— Этого своего Алексея Борисовича?

— Да, своего.

— Я убью вас обоих.

— Его не за что. Хотя ты уже попытался… А меня убивай. Я, может, и заслужила.

В действительности же Маша добивала его.

— На себя ты согласна? Тогда я уничтожу… убью его. Чтобы ты страдала так, как мучаюсь я.

— Ну, его, будь уверен, я заслоню собой. Так что твоя расправа все равно ожидает меня. Но сначала позволь позвонить по телефону.