«На суше и на море» 1962 - Георгий Кубанский

Петр Андреевич связался по телефону с ходовой рубкой в объявил работающим, что крен уменьшился на два градуса. Это было немного. Но все же опасность убывала.

В трюме появились новые люди. На некоторых из них виднелись перевязки.

Новички обступили Ивана Акимовича, старались объясниться с ним знаками.

— Добро, добро! Сейчас пристрою вас к делу. — Иван Акимович довольно подмигнул товарищам. — Домнушкины крестники.

Петр Андреевич первым заметил пробирающегося по грузовому отсеку Джима Олстона. Что принес в трюм безликий старший помощник, не смеющий в присутствии капитана и рта раскрыть? Почему он не позвонил по телефону, а пришел сам? Во всем этом было что-то тревожное. Джим Олстон быстро спустился к нему и стал искать взглядом Морозова. Именно Морозова. На ожидающего зова Олафа Ларсена он почему-то избегал смотреть.

Старший помощник подождал, пока Морозов подошел к нему, и тихо произнес два слова. Морозов посмотрел в его лицо непонимающими глазами. И только после того, как Джим Олстон повторил сказанное, он, запинаясь, тихо перевел.

— Капитан… застрелился.

— Застрелился? — Петр Андреевич оглянулся, как бы проверяя, какое влияние окажет тяжкая весть на окружающих. Не увидят ли они виновника самоубийства в нем, пришлом с другого судна, в его напористости?

Работы приостановились. Матросы видели: старший помощник сообщил русским нечто важное.

Джим Олстон протянул Морозову сложенный вчетверо лист бумаги и сказал.

— Письмо капитана.

— Читай. — Петр Андреевич увидел, как матросы медленно стягиваются к ним, и, избегая смотреть на них, напомнил: — Читай тихо. Олаф Ларсен понимает по-русски.

«Дорогая Эдит, Ральф, Гарри и Гертруда!..»

— начал Морозов.

— Эдит — жена его, — вставил Джим Олстон. — Ральф и Гарри — сыновья. Гертруда — дочь. Капитан назвал ее так в честь…

— Понимаю, — кивнул Петр Андреевич.

«…Трудно уходить из жизни, сознавая, что это единственная возможность избавиться от суда, позора, гражданской смерти, — продолжал читать Морозов. — Но иного выхода у меня нет.

За четверть века службы я достиг большого доверия компании, уважения товарищей и экипажа. Это-то и обернулось против меня с такой силой, что никто и ничто не может спасти меня. Перед выходом в рейс меня пригласил шеф и с глазу на глаз предупредил, что на «Гертруде», возможно, произойдет серьезная авария. Возможно, судно потеряет ход, а вместе с ним и управление. В высоких широтах, на огромном удалении от доков, авария может привести к гибели судна. Стоит ли рисковать людьми, отстаивая пароход, второй год почти не дающий дохода? Все равно его придется скоро сдать на слом. Шеф ничего не сказал о страховой премии. Нужно ли было напоминать мне, старому капитану, о столь простой истине? Зато он очень кстати вспомнил о моей пенсии. Заглянул в контракт и прочитал пункт о том, что компания дает мне пенсию за полных двадцать пять лет беспорочной службы. Следовательно (дал мне понять шеф), если меня уволят за три месяца до срока, то я потеряю право на пенсию.

«Компания не имеет сейчас свободных судов, — закончил шеф. — Но вас это не должно волновать. Для старого служащего, соблюдающего наши интересы в любых условиях и обстоятельствах, мы всегда найдем возможность дать дослужить последние месяцы».

Я прекрасно понимал, что капитан моего возраста, да еще и уволенный столь поспешно после двадцати пяти лет службы никому не нужен. Оставалось на выбор: либо не мешать предусмотренным шефом «случайностям», либо лишиться возможности довести Гарри и Гертруду до самостоятельности, оставить их недоучками.

Авария произошла, как меня и предупреждал шеф, в отдаленном от портов районе, где не было надежды на должную помощь. Па сотню миль вокруг дрейфовало лишь несколько рыбачьих судов. Всю ночь я колебался. На рассвете свежий ветер перешел в шторм. Он лишил нас мачты, резко ограничил радиосвязь. Смещение груза в трюме и обледенение поставили нас в критическое положение. Теперь уже выход оставался один: оставить пароход. Я дал в эфир SOS. На помощь пришли русские. Я сделал все возможное, чтобы оставить «Гертруду»: воздействовал в нужном направлении на веривший мне экипаж, штурманов и механиков отправил на аварийные посты и приказал им следить за угрозой пароходу (так мне было удобнее вести переговоры с рыбаками), матросу, знающему русский язык, приказал подменить раненого товарища. И все рухнуло. Русские с их немыслимым напором сумели переломить настроение экипажа. Даже штурманы оставили свои посты и собрались в рубке. Впервые в жизни я увидел на лицах подчиненных недоверие и даже услышал от них советы. Что оставалось мне делать? Я объявил аврал. Из окон рубки видно: матросы работают как бешеные. Положение парохода и сейчас еще более чем серьезно. Но я вижу: они вытянут «Гертруду» с того света. Я представил себе, как меня встретят в порту. Каждый поймет, что пароход хотели потопить ради получения страховой премии (это наиболее выгодный способ ликвидировать устаревшее судно). Представитель страхового общества, естественно, обратится в морской суд. Ответчиком буду я, капитан. «Был ли пароход в безнадежном состоянии?» — спросит истец. Суд ответит: «Нет, не был», — «Имел ли право капитан просить траулер снять экипаж, бросить судно и груз?» — спросит истец. «Нет, не имел», — ответит суд. Компания, конечно, отвергнет версию страхового общества о попытке потопить пароход и выдвинет свою. Какую? Непригодность старого капитана, растерявшегося в сложных штормовых условиях Заполярья. Они докажут свое, представив копии радиограмм, требующих от меня сохранить пароход, груз, и выйдут чистыми из грязи.

Кто же застрянет в этой грязи? Капитан. Я застряну.

Но есть во всем этом нечто даже более страшное, чем морской суд, лишение работы и необеспеченная старость, — голос собственной совести. Как я посмотрю в глаза детям, в твои глаза, Эдит? Где мои понятия о долге моряка, чести? А раз так, то ни мне, ни другим не нужна жизнь старого, обесчещенного капитана — капитана-преступника. Поздно заговорила совесть!

Пока Морозов читал, матросы столпились вокруг него. С растущим беспокойством заглядывали они во взволнованное лицо русского. Даже Олаф Ларсен и тот ничего не понял из отдельных, услышанных слов, настолько тихо читал Морозов.

Петр Андреевич видел, мысли матросов далеки от работы, которую только что они выполняли с таким рвением. Приказать им разойтись по своим местам? Нет. Приказом сейчас ничего не сделаешь, лишь разрушишь только что установленное и еще не окрепшее взаимопонимание. И он принял смелое решение: взял письмо у Морозова и передал его Джиму Олстону.