Комнатный фонтан - Йенс Шпаршу

Я так и не мог постичь, в чем тайна успеха моей АТЛАНТИДЫ, и это временами меня пугало. Может быть, я не мог разгадать эту загадку просто потому, что слишком долго просидел в своей комнате отдыха и досуга, отгородившись от всего, и упустил что-то такое важное, что произошло за это время в большом мире, который я перестал понимать? Правда, и я сам, думая о прежних временах, чувствовал, как у меня иногда начинает щемить сердце, но это еще все-таки не повод…

Я присматривался к своим клиентам. Конечно, среди них были и такие, которые воспринимали АТЛАНТИДУ как милую шутку, как такой прикол, которым можно позабавить друзей на вечеринке. Но основная масса относилась к АТЛАНТИДЕ как к предмету культа. Сколько раз мне доводилось видеть, как ее с почетом помещали в красный угол. Порою мне казалось, что я нахожусь в мемориальном музее. Когда я приходил куда-нибудь по рекомендации, меня встречали как единомышленника («Мы много о тебе слышали…»). Особенно активно АТЛАНТИДА расходилась среди членов полулегального «Союза граждан ГДР в изгнании», о существовании которого я до сих пор и не подозревал и который оказался на удивление хорошо организованным, в чем я имел счастье лично убедиться, внедрившись в эту структуру, которая работала так слаженно и четко, что я только успевал подписывать договоры. Однажды, когда они проводили общее собрание Союза в каком-то старом заброшенном кинотеатре, мне даже разрешили поучаствовать в благотворительном базаре, устроенном в антракте, и предоставили отдельный стол в хорошем месте, между шпреевальдскими огурчиками и рубашками FDJ.[3]

Чего я только ни передумал за это время, пока сидел долгими одинокими ночами у себя в комнате отдыха и пилил, пилил, пилил… Лишь немногое из того нашло отражение в моей Книге учета. Ну, вот, например, такой пассаж: «Ночная тишина… Все в доме спят. Они спят неправедным сном. Вдруг мне подумалось: они вовсе не спят, они только притворяются. Во всем доме, во всем городе нет человека, который бы спал. Они лежат с открытыми глазами, и я представил себе, как распахиваю дверь и говорю: „Ну что, притворялыцик, не спится?" А мне из темноты в ответ — громкое „Да!"».

Или вот запись от другого числа: «Сегодня утром вышли на прогулку с Пятницей. Проходим мимо детского сада (теперь. Детское вспомогательное учреждение", сокращенно ДЕВСУЧ), на углу Крумлоштрасе. Сквозь открытое окно слышим хор: „Когда мама на работе, дома я сижу одна. С трудом сдержался, Пятницу пришлось оттягивать силой. Ни за что не хотел уходить, скулил, был страшно возбужден».

Следующей ночью я записал: «Наказание свободой или наказание тюрьмой — что хуже?»

Размышляя об успехе АТЛАНТИДЫ, я почему-то часто вспоминал одну пожилую даму из Далема, у которой я был в самом начале, в один из первых заходов.

В ее ЛЕСНОМ УЕДИНЕНИИ разъехались контакты. Я устранил дефект прямо на месте. Она была мне очень благодарна и дала чаевые. Я тоже был очень рад, потому что это был последний визит, после которого я собирался домой.

Дама спросила, где я живу.

Я ответил.

— Ах, вы оттуда? Ни за что бы не подумала.

Без всякого стеснения она изучающе окинула меня взглядом.

Я почувствовал, что краснею.

Чтобы порадовать ее, я готов был уже выкатить глаза, высунуть язык или заскрежетать зубами, но потом передумал. Только на улице, стоя перед воротами ее виллы, я оглядел себя и чуть не умер со стыда. Мои ежевичные брюки, мои маскштаны — с каким удовольствием я зашвырнул бы их ей прямо в сад!

Я попытался забыть об этой встрече. Но позже, сидя в пробке на автобане, я то и дело посматривал на себя в зеркальце, пытаясь разглядеть особые приметы.

В какой-то день я позвонил Юлии. Пришло письмо из ее банка. На конверте большой штемпель: «Если получатель выбыл, просьба отослать отправителю». Я тут же, поскольку штемпель давал мне на это полное право, набрал номер.

К телефону подошла Конни. Я сказал, что у меня важное сообщение для Юлии. Она спросила, не может ли она что-нибудь ей передать. Я сказал, что не может, поскольку речь идет о письме.

Конни рассмеялась и спросила:

— Интересно, от кого письмо? От Юлиного «плюшевого зайца»? — И снова смех — какое нахальство!

Я хотел что-то сказать, но возмущенно промолчал.

Мое молчание Конни интерпретировала как предложение высказать, наконец, мне свое мнение. Ее мнение, если суммировать все, что она сказала, сводилось к следующему: 1. Я совершенно не представляю себе, как Юлия страдает от того, что мы разошлись. 2. Даже сейчас, после того как я «выжил Юлию из квартиры» (?!), она беспокоится обо мне. Он (то есть я), так все время говорит Юлия, должен прийти в себя, он должен наконец найти себя.

Я молчал, несколько ошарашенный открывшимися обстоятельствами. Это было что-то новенькое. (До сих пор я не находил в том, что касалось моих внутрипоисковых работ, такого горячего сочувствия и поддержки.)

— И что теперь? — спросил я, намеренно переводя разговор в деловое русло, чтобы решить вопрос с письмом.

К тому же, признаюсь, я был разочарован, нет-я был страшно расстроен тем, что мне не удалось вступить в прямой контакт с Юлией. Не знаю, может быть, Конни ожидала, что я буду изображать из себя «раскаявшегося супруга»? Хотя подобные притязания с ее стороны выглядят крайне странно! Вот уж кто меньше всего может рассчитывать на это. На холодно-деловой тон моего вопроса она отреагировала фразой, что я в подметки Юлии не гожусь, что я ее не заслужил. Да, сказал я, то есть нет, подумал я, уж этого я точно не заслужил! Конни мне что-то на это возразила…

Туг появился Пятница. Возможно, он хотел посмотреть, с кем это я так долго разговариваю по телефону. Я прорычал ему сквозь зубы:

— Сгинь!

Это получилось у меня так четко, по — военному, на одном дыхании, сказал как отрезал. Кыш! — и Пятница, как по команде, тут же развернулся и ушел.

Конни успела за это время повесить трубку.

Я подумал, не набрать ли мне ее еще раз, чтобы хотя бы передать привет Юлии. Но этого, показалось мне, будет как-то маловато. Жена бросает своего мужа (будем смотреть правде в глаза), а он? Он передает ей сердечный привет. Тогда я решил, что, наверное, лучше будет передать Юлии, что мне бы хотелось, чтобы все шло по-старому. Я уже снял трубку, но подумал, что лучше, пожалуй, было бы сказать: «Все должно пойти по-новому».

Я никак не мог решить, на каком из этих двух вариантов мне остановиться. Я сновал по квартире, как зверь в клетке. (Пятница гонялся за мной, считая, наверное, что это такая игра. Или эрзац-прогулка.) Много раз, проходя мимо телефона, я проверял, хорошо ли лежит трубка, которую я на секунду поднимал (ровно на секунду, чтобы не занимать телефон) и снова клал обратно. Про себя я надеялся, что Юлия мне перезвонит. Но когда она не позвонила мне и на следующий день, я запечатал письмо в большой конверт и надписал: «Адресат выбыл!»

При этом я внутренне, учитывая сложившиеся обстоятельства, был даже готов к тому, чтобы простить ей этого треклятого Хугельмана, которого я в разговорах с ней называл не иначе как «твое романтическое недоразумение». (На что мне Юлия обычно отвечала: «Господин Хугельман не мое романтическое недоразумение, а наше общее начальство, понимаешь — он начальник моего отдела!» — Записано со слов, см. Книгу учета. Ладно, оставим. Как говорится, мнения по этому вопросу разошлись.)

От собственного великодушия, толкнувшего меня на то, чтобы всё забыть и всё простить, я чуть не расплакался, и ком подступил у меня к горлу, хотя, честно признаться, с тех пор как у меня снова появились дела, образ Хугельмана успел изрядно потускнеть в моих глазах, превратившись из воплощения мирового зла в маленькую неприятность; он перестал быть для меня каким-то сверхчеловеком, он был простым обыкновенным членом (точнее будет сказать — сочленом) общества. Как и я. Обычное явление, или, что то же самое, обычное недоразумение, о чем уже было сказано выше.

Мое великодушие требовало выхода, но оно было никому не нужно!

Зато я сам был загружен, слава богу, под завязку, так что думать ни о чем другом просто не мог. Я, кстати, не помню, чтобы я когда-нибудь еще работал так напряженно, как в тот период. Даже в жилконторские времена у меня такого не было, ну разве что иногда, перед выборами в Народную палату или перед какими другими праздниками, — тогда, конечно, приходилось крутиться все двадцать четыре часа в сутки.

Однажды, в пятницу вечером, я, как всегда, явился к Штрюверу в гостиницу, чтобы отчитаться за неделю (и заказать себе еще фонтанов), и с удивлением увидел у него на столе вазу с цветами и ведерко с шампанским. Сначала я подумал, что пришел раньше времени, и решил поскорее убраться, сделав вид, что просто ошибся номером, но Штрювер затянул меня обратно в комнату. На журнальном столике тихо мерцал открытый ноутбук.

— Взгляните, — сказал Штрювер.