Моя жизнь как фальшивка - Питер Кэри

Нуссетта успела отснять лишь одну пленку, и тут поднялся ветер, растрепал Слейтеру волосы.

– Ну вот, – сказала она.

Слейтер щурился против света, глаза начали болеть, а Нуссетта удовлетворенно мурлыкала.

– Вам нужен был ветер? – переспросил он.

Она вновь взяла его за подбородок, заставила откинуть голову, так что свет ударил прямо в глаза, а тень легла в сердитые морщины, в эти две гневные складки над переносицей. Нуссетта стояла к нему вплотную, и Слейтер, как до него Чабб, уловил немного душный, густой запах ее тела. Уголки ее рта слегка, намеком, приподнялись. Учуяв этот запах, уловив это легкое движение, Слейтер отчетливо представил себе лицо Нуссетты в тот момент, когда он ее трахнет.

Он еще час сидел на стуле, терпеливо подставляя себя цепкому взгляду фотографа в надежде на лестный снимок. Портрет, разумеется, вышел ужасный, зато вечер сложился, как оба того хотели, и к четырем часам утра фотограф вместе с моделью спали в объятиях друг друга на Креморн-Пойнт.

Перед рассветом Слейтер проснулся оттого, что его новая возлюбленная яростным движением сдернула с постели простыню. На улице было совсем темно, дождь молотил в металлическую крышу, словно забивая шестидюймовые гвозди, но этот шум перекрывался неистовым стуком в дверь.

– Что такое?

Нуссетта, обмотавшись простыней, выбежала из комнаты.

Первое, что подумал Слейтер: «Муж!» Нащупав выключатель, он принялся поспешно одеваться, но пока нашел носки, успел натянуть ботинки, а потому сунул носки в карман и стал ждать, как все обернется. Из кухни доносился воспаленный мужской голос.

– Наконец, – сказал мне Слейтер, – я решил выйти и покончить с этим.

В необставленной кухне, залитой неоновым светом, Слейтер обнаружил страшно возбужденного и насквозь промокшего юнца, который, к его радости, оказался на несколько дюймов ниже и на добрый десяток фунтов легче. Почему-то Слейтер обратил внимание на короткие, как у янки, волосы, и трижды упомянул их по ходу повествования.

Ночной гость накинул на плечи полотенце, другим промокал обвисшие брюки, и только что не плакал с досады.

На глазах у Слейтера Нуссетта достала третье полотенце и принялась вытирать бритую макушку с такой нежностью, что Слейтер – типично для него – принял паренька за «извращенца».

С появлением Слейтера разговор прервался. Нуссетта ничего не объясняла, не стала их даже знакомить. Не пора ли уходить? – прикидывал Слейтер.

На кухонном столе, рядом с мокрым пятном, расползавшимся из-под шляпы «акубра» [56], лежал сигнальный экземпляр новой книги Слейтера – тот читал свои стихи фотографу и вроде бы произвел на нее впечатление. Оставь он книгу в покое, он бы избежал многих неприятностей, но Слейтер вытащил томик из лужи, и тем самым привлек внимание гостя.

– Ваша книга? – спросил его Кристофер Чабб.

– То есть, – без особой надобности пояснил мне Слейтер, – он имел в виду: «Вы ее владелец?»

– Да.

– Как она вам?

– Неплохо, – сказал Слейтер. – Очень даже неплохо, по правде сказать.

– Вам нравится? – Чабб взял полотенце из рук Нуссетты, с силой провел по лицу, но так и не стер следы огорчения и швырнул полотенце в коридор. Этот жест Слейтер истолковал как способ пометить свою территорию: «Словно фокстерьер, задравший лапу на забор». Из растерянного юнца Чабб в мгновение ока преобразился в типичного австралийского задиру.

– Знаешь этот тип – ему бы только драку затеять. Из-за женщины, из-за картины или там из-за учения Фрейда – все равно. Наверное, тут и акцент замешался. С таким прононсом о поэзии не рассуждают.

– Как называется его первая книга? – спросил Чабб.

– «Песнь росы».

– Ах да, «Песнь росы». Чушь собачья, перезрелый Дилан Томас, если такое бывает. – Он посмотрел на мою новую книгу и скривился. – Что-то такое там было насчет «язвительного воздуха», – продолжал он. – Господи помилуй.

Слейтер был крепок и силен, и хотя он всегда старался избегать «кабачных свар», вполне мог запугать того, кто помельче.

– Я – Джон Слейтер, – объявил он. – Автор этой книги. А ты, черт возьми, кто такой?

– Я – человек, который не понимает, что за зверь такой – «язвительный воздух».

– Ну так читайте побольше стихов.

– Может, «язвящий»? Но опять же, в каком смысле?

– Дайте-ка я угадаю. Вы – школьный учитель.

В прищуренных глазках Чабба зажглась, по словам Слейтера, «самая отъявленная ирландская злоба», а также «пошлая самоуверенность всезнайки».

– Дайте-ка и я угадаю, – отбрил Чабб. – Вы – самозванец.

– Много себе позволял, – сказал Слейтер, сидя в пабе «Мерлина». – Этот человек – теперь-то мы знаем – назначил себя констеблем Плодом [57] при современной поэзии. Я бы тут же ему и всыпал, однако Нуссетта схватила его за руку и уволокла – сперва под душ, а потом в постель.

Если б не дождь, я бы давно ушел, а так я вышел на веранду – в Сиднее строят большие крытые террасы – и устроился в гамаке. Когда забрезжил рассвет, Нуссетта вышла ко мне с огромным стаканом неочищенного австралийского виски. Мы легли рядышком и стали смотреть, как гроза во всем своем великолепии проносится над гаванью. Странный, нелепо начатый день, но, право же, Микс, то была одна из лучших ночей в моей жизни. И к изумлению официанток, он громогласно продекламировал строки Эзры Паунда:

Она играет со мной, снявши блузку,Мы создадим множество «Илиад».Что бы ни сделала она, ни сказала,Из ничего ткется великое полотно [58].

21

УЖ НЕ ЗНАЮ, КАКОВЫ БЫЛИ ЕЕ ОТНОШЕНИЯ С Чаббом, – продолжал Слейтер, – однако она была очень привязана к этому злобному коротышке. Но любовники – вот уж не верится. Иначе она не стала бы делать то, что мы делали на веранде.

– А именно?

– Конечно, у него было своего рода магическое обаяние, – признал Слейтер, – но все равно это был самоуверенный, агрессивный сопляк. Великодушие не в его природе. Ты же слышала, как он бросил мне в лицо ту гадость Уистана – тот, кстати, имел в виду нечто весьма личное. И до чего же сосредоточен на себе! Костюм сносился – значит, весь мир в заговоре против него!

– Не весь мир, Джон.

Мохнатые брови Слейтера взметнулись.

– Он что – меня винит? Быть не может.

– Он думает, вы подстроили это. Право, успокойтесь. Он и впрямь малость не в себе, вы сами так сказали, когда признались, наконец, что знакомы с ним.

– Да, но ты подумай: какому человеку может вообще в голову прийти, будто чертов костюм испортили нарочно. Хренову классицисту! Ему это мерещится, потому что сам он только на такие грязные проделки и способен. Вроде той мистификации. Такая подлость. Такая мелочность. Я говорил тебе, что знал Дэвида Вайсса? Да-да, припоминаю. Совсем еще мальчик, умный, благородный мальчик, и вот – погиб из-за пакости, подстроенной Чаббом. И не «малость не в себе», а до галлюцинаций. Вот о чем я пытался тебя предупредить. Он верил, что Боб Маккоркл воплотился и пытался убить своего создателя. Нуссетта рассказала мне об этом, тогда, в гамаке. Вот из-за чего шум поднялся. Он бродил по Сиднею, так напугался, что не мог лечь в собственную постель. И того пуще разыгралась фантазия: вбил себе в голову, будто чудовище испарится, если получит свою метрику. Наверное, в этом безумии есть логика, однако не для меня!

Слейтер отхлебнул глоток пива и оттолкнул от себя стакан.

– Она была очень, очень красива, – мечтательно произнес он. – Совершенно восхитительна. И образованна к тому же.

– Она знала, что вы работали в «Эм-ай-5»?

– Мне кажется, это ее не интересовало. Для Нуссетты было важно другое: я – поэт. Она восхищалась моим творчеством. Впрочем, об этом я уже говорил.

Вот дурак, – подумала я. – Как же, в тебя просто нельзя не влюбиться. Даже тут, в баре, сидишь и пыжишься перед официантками. Я не злилась на Слейтера, но уж очень он меня раздражал.

– У нее была моя книга! – продолжал он. – В те времена в Сиднее ее не так-то просто было достать.

– Хорошо, но ты раздобыл для нее подложное свидетельство о рождении? На имя Боба Маккоркла?

Он замялся:

– На что ты намекаешь?

Я приподняла брови.

– Ты что-то знаешь?

– По-моему, она использовала тебя.

– Нет!

– По-моему, да, Джон.

Глаза его ядовито сверкнули. Джон насупился.

– Шлюха чертова, – произнес он наконец. – Ты уверена? – Но он уже улыбался. – Боже, выходит, она любила этого ханжу. Вот странно.

За нашей спиной рассаживался джаз-банд – трое напомаженных парней в куртках с блестками. Заслышав первые звуки, Слейтер принялся торопливо упаковывать ярко-красную портативную «Оливетти», чересчур стильную для человека его возраста.

– Надо же, какое великодушие, – продолжал он. По губам его блуждала та растерянная улыбка, какую я уже видела за «фаберовским» ужином. Гордыне Слейтера был нанесен тяжкий удар.