Казачка - Нонна Мордюкова

Сижу я, сама себе не нравлюсь, и так стало жалко себя! Думаю, правду мама говорила: куда тебя черти несут? Вижу, вызывают по одному человеку в какую-то таинственную комнату, и потом этот человек оттуда выскакивает красный, разгоряченный. Что ж они там делают? Не то поют, не то танцуют… А спросить боюсь. Уже и перенервничала, и проголодалась — харчи мои остались на вокзале в самодельном чемодане из фанеры с амбарным замком. И, кстати, когда я поздно вечером вернулась в свой «готель» на ночевку, он там так же и стоял: никто на него не позарился…

Ну что ж, наступила и моя очередь встрепенуться, когда услыхала свою фамилию. Захожу — ни жива ни мертва. В аудитории человек пятнадцать сидят.

— Здравствуйте, — говорю.

Они, как будто с зубной болью, кисло говорят:

— Здравствуйте, девушка.

И тут я им не позавидовала: с девяти утра до десяти вечера сидят, бедные, и все слушают, слушают… А поступающие только и знают письмо Татьяны к Онегину или «Я волком бы выгрыз бюрократизм». И так из года в год, с утра до ночи. Да еще «На ель ворона взгромоздясь…». А я явилась вообще без всего, «в чем мать родила».

— Что вы будете читать? — с зевотой спрашивает меня одна преподавательница.

— Как это? Я ничего не буду читать, — отвечаю. «С газеты, что ли, им тут надо читать?» — думаю.

Смотрю, эта тетенька повеселела, бровки приподняла и удивляется:

— Разве вы не знаете, что нужно читать стихотворение, басню и отрывок из прозы?

— О-о-ой, нет! Это… я нет.

Ну, у них оживление: проснулись, кажется, все.

«Чего там читать?! — думаю. — Давайте фильм снимем какой-нибудь или роль сыграем. Такие дальние дали преодолела, столько мук перенесла, а тут читать. Паразиты! А ведь они небось и не понимают и не любят кино так, как я его понимаю и люблю». Думы такие думаю и не замечаю, как слезы горючие забрызгали на паркет. Комиссия совсем ожила, а я маму жалею за то, что ее дочка так позорно влипла со своей мечтой. Но вросла в пол, как гвоздь. Уйти — не уйду! И что дальше делать, не знаю.

— Ты чего ревешь, кума?! А ну перестань! — громко потребовал седой, красивый дядько. — Ты куда приехала? Поступать в высшее учебное заведение! И не подготовилась.

— Девушка, — активно пришла на помощь та же самая преподавательница, — вот вы приехали издалека и не подготовились. А как же нам выяснить, есть ли у вас актерские способности или нет? Вы лучше не плачьте, посидите, успокойтесь. — Она указала на табуретку. — Успокойтесь и подумайте, может быть, вы просто расскажете какой-нибудь случай из вашей жизни, смешной или грустный, что-нибудь интересное, замеченное вами когда-нибудь.

Я села как потерянная, в безнадежности, пустая. Следом входит здоровенный малый и как заорет: «Любить иль проклинать?» Пальцы переплел — и руки вперед, голову повыше задрал.

— Достаточно, — вежливо и сухо говорит женщина.

Но парень продолжает. Я смотрю: ну ведь хорошо же говорит, «по-артистически». Седой педагог встал и поднял ладонь. Парень стукнул каблуками туфель и резко поклонился.

— Достаточно, — хмуро сказал седой. — Я же вас не допустил к третьему туру.

— Я был несобран, — отчеканил парень.

— Идите…

Парень вышел.

— Я спою романс, — с мольбой влетела девушка.

— Не надо, — попросил ее седой дяденька.

— Тогда из «Радуги»…

— Из «Радуги» мы уже слышали.

И вот этих трех минут передышки мне хватило, чтобы перейти из одного состояния в другое. Молотки застучали в голове, в ушах, в душе, и будто горячим паром обдало все лицо, и комок теста ушел — наступило озарение в полном смысле этого слова. Я уже не слышала, как отбрыкивалась та девушка, во мне зажил дядя Пава, дед с улицы Красной, другие, Кубань… Ой, как там много было людей! Какие они мне все родные, как нужны сейчас! Не знаю, какая высшая сила убедила меня в том, чтобы я увидела спасение в людях, в случаях из своей жизни, в своей Кубани… Тут уж я знала: не пропаду.

Я же из них, из тех, где побасенка на побасенке сидит и побасенкой погоняет. У нас с этим делом хорошо обстоит: где чего присочинить, прибрехнуть — пожалуйста, «фольклор» идет вовсю, под орех разделают любого. Да что далеко ходить! Помню, как в начале войны упала первая бомба под Ейском, и уже утром одна тетка ходила по хаткам и сообщала:

— А я ище вчера знала, шо он бонбу кинить…

— Как это?

— Я вчера, як билье на лимане полоскала, глядь, он летит. Я на него посмотрела, и он на меня посмотрел… Ото он и кинул…

Такие случаи можно вспоминать до утра, чем мы, кстати, и занимаемся, когда собираемся своим кругом. Я тоже была заражена этим вирусом всякого сочинительства и фантазерства. И когда мне московские профессора предложили рассказать случай из жизни, так я кинулась рассказывать, что было и чего не было, в такой раж вошла, что аж «тырса полетела». Они уже все покотом покатились, платочками слезы вытирают от смеха, а я наяриваю еще больше: чувствую, на золотую жилу напала. Седой, красивый дяденька стал красный как рак, не то смеется, не то плачет:

— Достаточно, девушка, достаточно!

— Нет! — крикнула я. — Я еще петь буду…

— Петь не надо! — взвизгнул седой.

Но куда там! Разве меня остановишь? Я уже как танк пошла на них. Думаю, пускай хоть полопаются, буду выступать столько, сколько сочту нужным. И, заложив руки за спину, стала с душою, со слезою петь украинские песни о любви — то из оперы «Наталка-Полтавка» (когда-то по радио чего-то ухватила), то кубанские. И чем больше я вдохновляюсь и «выдаю вокал», задрав голову, тем сильнее они смеются. И вот, напевшись досыта, навыступавшись как следует, я в полубессознательном состоянии вывалилась в коридор.

А поздно вечером повесили список принятых на конкурс, где среди этих счастливчиков сверкнула и моя фамилия. Меня потом подозвали и велели выучить какую-нибудь басню.

Явилась я ночевать на вокзал. Общий ужин, рассказы разные. А я свернулась клубком, зажала ладони коленями и стала лихорадочно думать о том, как воспользуюсь утром одним адресом и билетиком на метро, который мне дал парень в поезде. Было воскресенье. Но зачем этот билетик? Мне сейчас не до картин: я тогда думала, что метро — это для просмотра каких-то портретов, а не средство передвижения. Сосредоточилась и вспомнила: войдешь в метро, доедешь до остановки «Арбат», и там рукой подать — Николо-Песковский переулок, дом пять, квартира пять, Володя Мордвинов… Как нарочно, опять Мордвинов.

Прихожу к ним. Мать как-то назвала отца, не помню, и громко восхищается:

— Ты посмотри, какая загорелая девушка! Проходите. Володя сейчас придет.