Мир неземной - Яа Гьяси
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Когда мать родила меня в Алабаме, то узнала, что многие здешние пятидесятники предпочитают не крестить младенцев. Необходимо иметь личные отношения с Христом. Выбрать Господа, выбрать спасение. Младенец не может сознательно принять Иисуса Христа как своего Господа и Спасителя, поэтому, хотя пастор Джон и был счастлив помолиться за меня, до крещения нас не допустили, пока я сама к нему не приду. Моя мама была разочарована. «Американцы не верят в Бога так, как мы», – часто говорила она. Мама считала это оскорблением, но все же ей нравился пастор Джон, и она следовала его учениям.
Когда родился младший брат моей подруги Эшли, нашу семью пригласили на его крестины. Эшли стояла на сцене в белом платье и белых туфлях с хрустальными каблучками. Мне казалось, она похожа на ангела. Колин все время плакал, его лицо было красным, а изо рта текли слюни. Казалось, происходящее ему не очень нравилось, но его семья излучала счастье. Все в комнате это чувствовали, и я тоже.
– А можно и мне креститься? – спросила я маму.
– Только когда спасешься, – ответила она.
Я не понимала, что такое спасение в контексте религии. Когда люди в церкви о нем говорили, я воспринимала слово буквально. Представляла, что должна оказаться на грани жизни и смерти, чтобы меня спасли. Чтобы Иисус вытащил меня из горящего здания или оттащил от края обрыва. Спасенные были для меня теми, кто едва не умер; а остальные ждали вот такого опыта, чтобы Господь мог себя проявить. Думаю, я до сих пор его жду. Иногда пастор говорил: «Попроси Иисуса войти в твое сердце». Я просила, а потом до конца службы гадала, как мне вообще понять, ответил ли он на мой зов. Я прижимала руку к сердцу, слушала его размеренный стук. Может, Бог заключался в нем?
Крещение показалось проще, чем возвращение с того света или слушание сердца, и после Колина я стала одержима идеей, что для явления в тебе Бога нужна вода. Во время купания я дождалась, пока мама отвернется, и нырнула в ванну с головой. Всплыла – и выяснилось, что, даже несмотря на шапочку, волосы намокли. Мама тихо выругалась.
Главный грех чернокожей девочки – лишний раз без надобности намочить волосы.
– У меня нет на это времени, Гифти, – заявила мать, расчесывая мою шевелюру и заплетая косы. После третьей попытки креститься меня так отшлепали, что я не могла нормально сидеть до конца недели. Пришлось отказаться от затеи.
~
Когда раненая мышь наконец умерла, я еще долго держала ее маленькое тельце, гладила головку и воспринимала это как благословение. Каждый раз, кормя грызунов или взвешивая их перед экспериментом, думала о Тайной вечере и омовении ног учеников. Буквальное склонение головы перед другим существом неизменно служило мне напоминанием: эти мыши нужны мне так же, как я им. Даже больше. Что бы я знала о мозге без них? Как смогла бы вести свою работу, находить ответы на вопросы? Сотрудничество, которое мы с мышами ведем в этой лаборатории, если не свято, то, по крайней мере, священно. Я никогда и никому в том не признаюсь, потому что знаю: христиане сочли бы подобное заявление кощунственным, а ученые – странным, но чем больше я занимаюсь своей работой, тем больше верю в своего рода святость нашей связи со всем на Земле. Святость мыши. Святость зерна, которое ест мышь. Святость семян. Святость нас самих.
~
Я начала включать в квартире музыку, любимые песни мамы. Я не слишком верила, что музыка вытащит ее из постели, но вдруг хотя бы чем-то успокоит мятущуюся душу. Я ставила глупые попсовые кантри-песни вроде «Я надеюсь, ты танцуешь». Ставила скучные гимны церковных хоров. Проиграла каждую песню из альбома папы Лумбы, представляя, что к концу «Enko Den» мама встанет и отправится в пляс по дому, совсем как в моем детстве.
Еще я начала чаще убирать в квартире – вдруг маме понравится знакомый запах отбеливателя, то, как он остается в носу даже спустя несколько часов после чистки. Я распыляла токсичное универсальное чистящее средство на подоконник в спальне и смотрела, как его облачка уносятся прочь. Некоторые из этих частиц, вероятно, достигли постели.
– Гифти, – позвала однажды мама, когда я надраила окно до блеска. – Не принесешь мне попить?
– Конечно, – ответила я с такой радостью, словно мне вручили Нобелевскую премию.
Со слезами на глазах я принесла маме стакан. Она села, выпила. Мама выглядела уставшей – невероятно, учитывая, что с момента приезда она ничего не делала, только отдыхала. Я никогда не считала ее старой, но чуть больше чем через год ей исполнялось семьдесят, и прожитая жизнь начала отражаться на ее впалых щеках, загрубевших от работы руках.
Мать очень медленно выпила воду. Я забрала стакан и спросила:
– Еще?
Она покачала головой и начала оседать обратно на постель, и мое сердце упало вместе с ней. Когда пуховое одеяло укрыло ее полностью почти до подбородка, мама посмотрела на меня и сказала:
– Тебе нужно привести волосы в порядок.
Я подавила смех и накрутила на палец свои дреды. Когда я впервые приехала с ними домой, мать месяц со мной не разговаривала. «Люди подумают, что ты выросла у каких-то грязнуль», – твердила она, прежде чем замолчать почти на все мои каникулы, а теперь из-за этих дредов снова заговорила, хотя бы затем, чтобы меня отчитать. Благослови Господь волосы черной женщины.
Глава 19
В колледже, чтобы набрать баллы по гуманитарным предметам, я выбрала поэзию Джерарда Мэнли Хопкинса. Большинство моих знакомых прошли вводные курсы по творческому письму. «Гарантированный высший балл, – сказал один мой друг. – Ты просто записываешь свои чувства и все такое, а потом весь класс их обсуждает. Практически каждый получает пятерку». Мысль о том, что целый класс моих сверстников станет обсуждать чувства, которые я каким-то образом сплету в рассказ, меня пугала. Я решила рискнуть с Хопкинсом.
Мой профессор, невероятно высокая женщина с львиной гривой золотистых кудрей, каждый вторник и четверг входила в класс на десять минут позже звонка.
– Итак, на чем мы остановились? – произносила она, как будто без нее мы уже говорили о стихах и теперь профессор хотела подхватить нить беседы. Никто никогда ей не отвечал, и она
