Записки еврея - Григорий Исаакович Богров
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Прощай, Гриша! закричалъ мнѣ Митя довольно дружески.
Оля взглянула на меня насмѣшливо, сдѣлала своими пухлыми губками какую-то презрительную гримаску, повернула и скрылась, не сказавъ ни одного ласковаго слова. Такая обида со стороны Оли до того меня опечалила я возмутила, что я забылъ отвѣтить и Митѣ на его привѣтливое прощаніе.
— Дуракъ! угостилъ меня Митя, какъ въ былое время, и скрылся. Но на этотъ разъ я совсѣмъ не обидѣлся. Я почти его не слушалъ, а думалъ объ Олѣ; и что-то очень горькое думалъ мой дѣтскій мозгъ.
V. Бѣдный Ерухимъ
У меня, въ запасѣ, остался еще одинъ другъ: мой товарищъ по хедеру, мой добрый, блѣднолицый Ерухимъ.
Я чувствовалъ всю вяну мою предъ нимъ: съ тѣхъ поръ, какъ я сошелся съ Руниными, я какъ будто охладѣлъ къ нему. На самомъ же дѣлѣ, моя относительная несообщительность съ старымъ моимъ товарищемъ произошла не отъ отхлажденія моихъ дружескихъ чувствъ, а вслѣдствіе какой-то безсознательной таинственности, въ которую я облекалъ мои отношенія къ христіанскимъ друзьямъ.
Тѣ изъ евреевъ, которые помнятъ сколько нибудь плачевное старое время, не забыли, конечно, и того, что между евреями и русскими ихъ соотечественниками лежала та рѣзкая, враждебная черта, чрезъ которую ни одна, ни другая сторона не рѣшалась перешагнуть, какъ не рѣшается солдатъ, въ военное время, перешагнуть за черту непріятельскаго лагеря. Чрезъ эту черту переходить рѣшались только при случаѣ, съ одной стороны, такія свѣтлыя личности, какъ Марья Антоновна, отрицавшая всякую нетерпимость, а съ другой — перебѣжчики, побуждаемые корыстолюбіемъ и перспективой матеріальныхъ выгодъ. Нельзя сказать, чтобы въ еврейскомъ лагерѣ тогдашняго времени не встрѣчались такія же хорошія личности, какъ Марья Антоновна, но личности эти имѣли благоразуміе не соваться туда, куда ихъ не просятъ. Кто наблюдательно всматривался въ отношенія, существующія даже теперь между русскими и евреями, болѣе или менѣе сошедшимися на общественной аренѣ, тотъ, конечно, подмѣтилъ, что еврей съ благодарностью принимаетъ всякую ласку отъ русскаго, готовъ за эту ласку вознаградить сторицей. Напротивъ того, въ лицѣ, манерѣ, голосѣ и дѣйствіяхъ русскаго, даже и расположеннаго къ еврею, всегда обнаруживается нѣчто покровительственное, нѣчто такое, что шопотомъ говоритъ всякому еврею, мало-мальски сознающему собственное достоинство: «Я могъ бы, и имѣю полное право, тебя презирать; но ужь куда ни шло, подамъ тебѣ руку, во имя гуманности и прогресса»! Если подобный шопотъ слышится еврейскому уху даже теперь, то что же слышалось этому уху въ то ужасное время? Если ни духъ времени, ни успѣхи науки, ни протесты европейской гуманности, ни благой починъ правительства не вліяютъ еще на столько, чтобы окончательно искоренить предубѣжденія, вѣками укоренившіяся противъ евреевъ, то какъ смотрѣли на евреевъ въ то печальное время, когда они сами были далеки отъ всякой уступчивости, отъ всякой готовности къ сліянію съ прочими соотечественниками? О, то было страшное, позорное для евреевъ время!
Тѣмъ не менѣе, за невозможностью видѣть Руниныхъ попрежнему, мнѣ нужно было хоть говорить съ кѣмъ-нибудь о нихъ… И вотъ, я во всемъ открылся моему другу Ерухиму.
— Тебѣ не слѣдовало этого дѣлать, сказалъ онъ мнѣ, выслушавъ, между прочимъ, разсказъ о несчастномъ случаѣ, постигшемъ мои пейсы — тебя Богъ наказалъ за сближеніе съ чужими. Что для нихъ пейсы? Обыкновенный, ничтожный клокъ волосъ, тогда какъ для насъ — это святыня!
Я тосковалъ, очень невнимательно занимался уроками, и расплачивался за эту небрежность своими щеками…
— Послушай, Сруликъ, сказалъ мнѣ чрезъ нѣкоторое время Ерухимъ — ты очень скучаешь о Руниныхъ?
— Очень.
— У меня три сестры, и хоть ни одна изъ нихъ далеко не похожа на ту Олю, которую ты любишь, но я могу тебя познакомить съ новой Марьей Антоновной.
— Кто-жь это?..
— Моя мать. Она еще добрѣе твоей Марьи Антоновны.
Я познакомился съ семействомъ Ерухима. Оно состояло изъ отца, матери и трехъ дѣвочекъ. Ерухимъ былъ старше своихъ сестеръ. Старшіе два брата Ерухима были уже давно женаты, и жили отдѣльно отцами собственныхъ семействъ. Дѣвочки мнѣ не понравились, какъ своими безжизненными, хотя и красивыми личиками, такъ и флегматичностью походки и неграціозностью манеръ, но отецъ и мать понравились чрезвычайно. Перлъ, мать Ерухима, обласкала меня какъ роднаго. Я часто началъ посѣщать это доброе семейство.
Зима была уже совсѣмъ на исходѣ. Наступилъ праздникъ пасхи. Родители Ерухима упросили моихъ опекуновъ отпустить меня къ нимъ на первую вечернюю, торжественную трапезу (сейдеръ). Я чрезвычайно былъ радъ всякому случаю, вводившему хоть сколько нибудь разнообразія въ мое существованіе, и съ восторгомъ принялъ это приглашеніе.
Наступилъ канунъ праздника. Прямо изъ синагоги Ерухимъ, отецъ его и я отправились въ ихъ домъ. Родители Ерухима занимали всего три небольшія комнатки. Первая играла роль залы, гостиной, столовой и кабинета, слѣдующая служила спальной, а послѣдняя, самая большая, была дѣтской. Это маленькое жилище, неизобиловавшее ни роскошью меблировки, ни комфортомъ, отличалось чистотою и опрятностью. Хозяйка дома, сама всегда чистенькая и опрятная, умѣла и въ будни придавать каждому уголку праздничный видъ; теперь же, ради такого праздника, для котораго сама религія предписываетъ особенную чистоту, комнатки эти, въ буквальномъ смыслѣ слова, блестѣли. Некрашенный досчатый полъ былъ выскобленъ и такъ тщательно вымытъ, что казался совершенно новымъ. Въ восточномъ углу, подъ кивотомъ, стоялъ простой столъ, покрытый бѣлою какъ снѣгъ скатерью. У стола, на одномъ концѣ, было устроено изъ трехъ стульевъ особаго рода сѣдалище, на манеръ кушетки, нагруженной подушками въ бѣлыхъ наволокахъ; съ обѣихъ сторонъ этого сѣдалища, вокругъ стола, были разставлены съ большой симметріей семь простыхъ стульевъ. На столѣ, противъ каждаго стула, стояла тарелка, лежали ножъ, вилка, и между ними находился небольшой стаканчикъ. По серединѣ стола красовались: графинчикъ съ водкой и два большихъ графина съ крѣпкимъ и сладкимъ виномъ. На особыхъ тарелкахъ покоились хрѣнъ цѣльный, хрѣнъ тертый, лукъ, вареныя крутыя яйца, и еще какая-то масса сѣроватаго цвѣта. У почетнаго сѣдалища стоялъ особый приборъ, на которомъ лежали три прѣсника, тщательно укрытые чистымъ полотенцемъ. Для меня эти церемоніи и порядки были неновы, но никогда еще они такъ не бросались мнѣ въ глаза, какъ въ этотъ разъ; всѣ эти мелочи, въ ихъ опрятномъ видѣ, сообщили и мнѣ какое-то празднично-торжественное настроеніе духа.
Насъ встрѣтила Перлъ съ сладкою улыбкою на устахъ, и съ радостно блестящими глазами, ведя за руки дѣтей, одѣтыхъ въ новыя ситцевыя платьица. Глава семейства торжественно привѣтствовалъ семью и поздравилъ съ праздникомъ. Семейство отвѣтило ему тѣмъ же самымъ. Онъ долго и нѣжно смотрѣлъ въ глаза жены и затѣмъ перецаловалъ
