Разговоры с Бухариным - Ю Фельштинский

Бухарин много говорил со мною на эти темы. Позднее я отыскал его статьи, где он их трактовал более или менее открыто. Они не оставляют сомнения в том, что возможность перерождения так называемой "пролетарской диктатуры" в царство "железной пяты" Джека Лондона ему казалась вполне реальной и в порядках, которые создавал Сталин, он видел именно это перерождение.

Вопрос: Говорят, что Бухарин был одним из главных авторов Конституции 1936 года. Говорил ли он Вам что-либо об этом?

Ответ: Ряд признаков и раньше указывал, что Бухарин играл* большую роль в составлении этой конституции. Он был секретарем комиссии, которая была создана Съездом Советов в феврале 1935 г. для разработки проекта новой конституции. Он боролся за отмену всех особых прав, которыми пользовались коммунисты, и еще в 1930–1931 гг. выступил за введение всеобщего и равного избирательного права. Во время разговоров о планах Горького, Павлова и др. о второй партии, которая выступила бы на выборах со своим самостоятельным списком, Бухарин не скрыл, что эта идея принадлежала ему, а как-то в другой раз, во время разговора на эту тему, он вынул из кармана вечное перо и, показывая его мне, сказал: "Смотрите внимательно: этим пером написана вся новая конституция — от первого до последнего слова. Я проделал всю эту работу один — мне немного помогал только Карлуша [Радек]. В Париж я смог приехать только потому, что работа эта окончена. Все важные решения уже приняты. Теперь печатают ее текст. В этой новой конституции народу отведена много большая роль, чем в прежней… Теперь с ним нельзя будет не считаться".

Бухарин не скрывал, что он гордится этой конституцией. Она не только вводила всеобщее и равное избирательное право, она устанавливала равенство граждан перед законом, отменяла все привилегии, которые существовали для коммунистов. Бухарин видел в новой конституции хорошо продуманные основы для мирного перехода страны от диктатуры одной партии к действительной демократии. Бухарин добавил, что в комиссии по составлению конституции поднят также вопрос о конкурирующих списках на выборах.

Все было рассчитано и предусмотрено, но Бухарин недооценил своего противника. Он не предвидел, как предательски хитро Сталин применит все эти хорошие принципы и равенство всех перед законом превратит в равенство коммунистов и не коммунистов перед абсолютной диктатурой Сталина. Сталин не только расправился с самим автором конституции, но и вообще истребил всех тех, кто с сочувствием встречал гуманистическую проповедь Бухарина. "Ежовщина" в ее основе была не чем иным, как уничтожением всех тех, кто пошел за лозунгами бухаринско-го "пролетарского гуманизма".

Вопрос: Думаете ли Вы, что Бухарин предчувствовал свою будущую судьбу, что он догадывался о том, что его ждет?

Ответ: Я много думал над этим вопросом — особенно в дни процесса Бухарина в 1938 г. — и тогда же пришел к заключению, что мрачные предчувствия у Бухарина имелись уже давно и что он временами серьезно думал даже о самоубийстве. И он хотел, чтобы я об этих его настроениях знал. Иначе мне трудно объяснить и содержание, и настроение его рассказа об одном эпизоде, случившемся с ним во время поездки в Среднюю Азию. Этот рассказ произвел на меня большое впечатление и прочно врезался в память рядом деталей. Именно им мне хочется закончить мой рассказ о встречах с Бухариным.

К этой поездке Бухарин возвращался не раз, добавляя все новые и новые подробности. Она имела место, кажется, в 1930 г. после того, как Бухарин был выведен из Политбюро, а его ближайшие ученики, во главе со Слепковым, Айхенвальдом и др., подверглись репрессиям. Их судьба явно мучила Бухарина он понимал, что они платили за свою верность Бухарину.

Во время этой поездки Бухарин хотел побывать на Памире, в горах, "равных которым нет во всем мире", — там, где сходятся границы Советского Союза, Китая, Индии и Афганистана. Его настойчиво убеждали не ездить туда, пугая размытыми дорогами, неподходящим временем года, шайками рыскавших там басмачей. Пытались доказать, что там вообще "нет ничего интересного". "Меня это только подстрекало, — говорил Бухарин. — Я всегда любил не отмеченные на карте горные тропинки, как в науке предпочитаю ломать голову над еще нерешенными проблемами…"

Наконец, он своего добился. Ему дали гида, офицера-пограничника, который хорошо знал край и выделялся своей выносливостью и храбростью. "Вы должны были его видеть: о нем и о его собаке-друге Волке у нас сделали фильм, который показывали и в Париже". Я действительно видел этот фильм, — от которого запомнился и пограничник, и его Волк, и особенно горы…

"В течение многих дней — говорил Бухарин, — мы скитались в горах, выбирая наименее доступные места. Волк неизменно бежал впереди, держал себя с исключительным достоинством, которого я до него никогда не видел у собаки… Как-то мы подъехали к развилке тропинок. Гид был немного впереди. "Эта дорога, — сказал он, — несколько короче, но ехать по ней сейчас равносильно самоубийству: дождями ее размыло, в ряде мест там были обвалы… Даже горный козел теперь по ней не пройдет!" — и он взял другую тропинку, "длиннее, но вернее". А я, — продолжал Бухарин, — мою лошадь направил по той, что короче… Мой спутник мне что-то кричал, но я был уже далеко… Когда наши тропинки потом снова сошлись, мой гид меня уже поджидал. Было видно, что мое появление его обрадовало, но все же он выглядел даже более злым, чем его Волк… "Счастлив ваш бог, — бросил он, — но прошу вас, Николай Иванович, не выкидывать больше со мною таких штучек. Предупреждаю, я могу позабыть, что Вы член ЦК!" — "Но я только хотел посмотреть, как выглядит эта более короткая дорога" — "Не тратьте времени на пустые разговоры — мы и так его много потеряли!" Он был, конечно, прав: дорога была действительно совсем невозможной, но конь оказался на высоте: пограничник посадил меня на своего собственного коня, который умел проходить там, где не проходили и горные козлы".

Бухарин вообще много рассказывал об этом гиде, который явно был очень колоритной фигурой. Он был, конечно, коммунистом, но человеком с независимой житейской философией, с большим личным достоинством и с высоко развитым чувством социальной ответственности. По отзывам Бухарина было ясно, что он видел в нем не только случайного спутника, хорошо знакомого с горными тропами, но и представителя нового поколения, который вырос и сложился уже целиком при советской власти, и был особенно близок Бухарину.

В рассказах об этой поездке Бухарин не скрывал, что был тогда в очень мрачных настроениях. Мысль о самоубийстве явно все время вставала перед ним, но он отгонял ее: это было бы признанием поражения, а он считал себя правым. Но воля к жизни у него ослабела, и, не желая себя убивать, он, как говорится, испытывал судьбу. Таким испытанием и была размытая дождями горная тропинка, где на каждом шагу подкарауливала смерть. Эта смерть не пришла не потому, что Бухарин от нее прятался, а разговоры с пограничником и его здоровый оптимизм подняли в Бухарине веру в человека — в советского человека, который обеими ногами стоял на почве советской действительности, не переставая в то же время быть человеком, а не зубчиком чудовищной машины.

В разговорах, которые у нас шли в связи с его рассказами об этом эпизоде, Бухарин развил целую теорию, которую я бы назвал теорией "человеческого потока".

"Нам трудно жить, очень трудно, — говорил он, — и Вы, например, не смогли бы к этой жизни привыкнуть. Даже для нас, с нашим опытом этих десятилетий, это очень трудно, почти невозможно… Спасает только вера в то, что развитие все же, несмотря ни на что, идет вперед. Наша жизнь — как поток, который идет и тесных берегах. Вырваться нельзя. Кто пробует высунуться из потока, того подстригают — и Бухарин сделал жест пальцами, как стригут ножницами, — но поток несется по самым трудным местам и все вперед, вперед, в нужном направлении… И люди растут, становятся крепче, выносливее, более стойкими — и все прочнее стоит на ногах наше новое общество"…

Подводя итог, я должен сказать, что Бухарин, несомненно, был полон тяжелыми предчувствиями. Он знал, что его отношения со Сталиным не предвещают ничего хорошего; он хорошо знал, что "чудесный грузин" не любил шутить… И тем не менее Бухарин, который имел тогда полную возможность остаться за границей, остаться не захотел: он считал возможным вести в России борьбу за свои концепции и считал эту борьбу не безна-дежной…

К этому рассказу, — особенно к последнему рассказу о поездке на Памир и о теории "человеческого потока", — жизнь доба-вила одно примечание: веру в "советского человека" у Бухарина укрепил офицер-пограничник. Бухарин с ним подружился, и Бухарин же был инициатором постановки фильма о Волке и его хозяине. Из литературы мы знаем, куда человеческий поток вынес этого представителя новых советских людей: в воспоминаниях Р. В. Иванова-Разумника, в годы "ежовщины" много скитавшегося по советским тюрьмам, рассказано о встрече его в тюрьме с человеком, который и был этим пограничником с Памира. Не подлежит сомнению, что его арестовали за дружбу с Бухариным и обвинили в том, что он якобы работал на какую-то иностранную разведку… В ответ на обвинение он жестоко избил и следователя-обвинителя, и чекистов, которые прибежали ему на помощь… Его победили только после настоящего сражения, — но все же победили, — и он уже никогда не увидел ни своего Волка, ни любимых гор…