Судьба штрафника. «Война всё спишет»? - Александр Уразов

Когда мы переезжали через реку, то на подъезде к переправе увидели страшную картину последствий бомбежки. С деревьев свисали размотанные кишки людей и лошадей, по бокам от дороги лежали искореженные, дымящиеся машины, орудия, повозки. Я видел, как раненые, уходящие в тыл, возились возле убитой лошади, срезая с ребер в котелки мясо.

За переправой мы поднялись на пригорок, остановились, сошли с машины. Перед нами расстилалось ровное поле, снег на котором был густо усеян воронками от снарядов и трупами людей. Примерно километрах в полутора-двух от нас по полю шли три человека. Они наклонялись к трупам и что-то забирали. В бинокль было видно, что они обыскивают трупы, снимая с них все ценное — сапоги, часы, деньги. Начальник ПДС грубо выругался, взял у бойца охраны карабин и выстрелил насколько раз в мародеров. Те залегли за трупы, а через некоторое время поднялись и быстро ушли к реке.

Штабные машины и машина охраны ожидали, когда приедет связной и сообщит, куда, ехать, где разместить штаб. Мы покинули открытое место, чтобы не попасть под бомбежку, и остановились на песчаном бугре с огромными отдельно растущими соснами. На сосне, возвышающейся над всей округой, немцами был устроен наблюдательный пункт. К стволу были приколочены перекладины-ступеньки, у вершины была видна площадка для наблюдателя.

Внизу на склоне оврага в песке были вырыты землянки, облицованные и перекрытые бревнами, в них были установлены бочки из-под бензина, превращенные в печки. Перемерзшие, в мокрых валенках, мы втиснулись в эти землянки, попробовали растопить печку, но мокрые дрова не загорались. Тогда я в поисках сушняка увидел в стороне шашки тола, принес их. Шашки разбили на куски, зажгли и бросили в бочку. Бочка взревела, повалил черный дым, бок бочки накалился докрасна. Загорелись и дрова. В землянке стало жарко, и мы начали обсушиваться, млея от тепла.

Я пошел в ближайшую еловую посадку по своей надобности и ужаснулся — меж рядов деревьев лежали наши убитые бойцы в белых, еще не выпачканных полушубках с бараньими воротниками, в новых валенках. Видимо, это были сибиряки — наши части все были одеты в шинели. Валенки у нас были постоянно мокрые, и ноги в них старались всунуть, намотав побольше портянок. Валенки раздавались в ступне, и если солдат проходил по мокрому снегу, то оставлял круглые следы, точно верблюжьи.

Мне страшно было подойти к убитым и, тем более, снять или взять что-либо у них. Мне казалось, что если я это сделаю — быть и мне убитым. Видимо, здесь уже наступали ранее наши предшественники, но не удержали завоеванные рубежи, и нам пришлось снова отбивать их у врага.

Прибыл связной, и мы поехали по его указанию. На высоком взгорке, господствующем над местностью, мы увидели немецкое кладбище. Впервые мне пришлось видеть такое. Ровная песчаная площадка, на входе на нее высокие ворота с перекладиной, обвитые гирляндой из еловых ветвей, на перекладине хищный орел, держащий в лапах свастику. Дальше все поле покрыто крестами из белых стволов берез, на каждом кресте — каска владельца и дощечка с надписью.

Кресты были установлены в шахматном порядке так, что откуда ни смотри — видишь четкие, отбитые по шнурку, ряды. Сколько этих крестов?! Да, немцы не рыли братских могил, с присущей им аккуратностью и педантичностью они устраивали кладбища с индивидуальными захоронениями. Крестов было много, и мы делали все, чтобы их стало еще больше.

Наши войска все-таки сбили противника со второй линии обороны по злополучной речке, принятой за Лoвать, и отбросили его к Ловати. Там была третья линия обороны — отрытые в полный рост ходы сообщения, дзоты, артиллерийские огневые позиции. Попытка с ходу сбросить немцев в Ловать успеха не имела, и наши части заняли оборону, ожидая контратаки. Перед немецкой обороной растянулись минные поля и многорядные заграждения из колючей проволоки, на которую немцы цепляли пустые консервные банки, в лесу были развешаны мины-сюрпризы. Тонкие проволочки, привязанные к взрывателям, незаметно тянулись по веткам кустарника, задень такую — немедленно раздастся взрыв мины или гранаты.

Мы подъехали ко второй линии обороны. Небольшая речушка, маленький бревенчатый домик, рядом с которым растянулся убитый фашист. Я смотрел на его землистое лицо, серо-зеленую шинель, сапоги с короткими голенищами-раструбами, хищных орлов на нашивках и знаках различия. У этого не будет могилы с крестом из русской березки, закопают, как собаку, где лежит, чтобы не смердел.

Уже в темноте мы приехали на просеку в густом лесу. Здесь в бревенчатых срубах, видимо, прежде был штаб немецкой части. По сравнению с прежними местами мы обустроились вполне сносно — железная печурка обогревала нас; я хотя и спал на полу, но на деревянном и более свободно, офицеры обустроились на нарах. От немцев остался даже штабель дров.

Туалет у немцев был устроен своеобразно: к двум соснам было с одной стороны прибито отесанное бревно на уровне колен, а с другой — прочная жердь на уровне спины. Садишься на бревно, спиной опираешься на жердь, даже руки можешь на него положить — чувствуешь себя почти как в кресле. Нам потом часто доводилось сиживать на таких «креслах», и, хотя уборные немцы устраивали почти на виду у всех, в таких случаях не стеснялись.

Наступила оттепель, приближалась весна. Снег стаял, речушки превратились в реки, леса и равнины — в болота. Воду для питья приходилось брать из рек. У немцев были хлорные таблетки для ее дезинфекции, мы же воду употребляли в сыром виде. Талые воды уносили все нечистоты с поверхности, в том числе и содержимое уборных. Начались желудочно-кишечные заболевания, дизентерия… Как-то раз хотел я напиться, невдалеке попалась глубокая воронка от бомбы, заполненная коричневой водой — в этой болотистой местности и темный цвет воды стал нам привычным. Наклонился я, пью, и вдруг вижу на дне воронки труп немца.

Меня удивляла подготовленность немецких войск к войне в экстремальных условиях. Все было продумано, предусмотрено для любых случаев. Взять хотя бы хлорные таблетки для дезинфекции питьевой воды, лезвия и безопасные бритвы, которые мы видели впервые, пасту для намыливания, порошки-вошебойки, туалетное мыло, недоступное нам во фронтовых условиях, хлеб в целлофановой упаковке многолетней выпечки, кованые сапоги и многое другое. Видно было, что немцы готовились к войне основательно, — на войну работала вся наука и промышленность, особенно химическая. Даже при недостатке ресурсов они снабжали армию заменителями-эрзацами — эрзац-мыло, эрзац-кофе, эрзац-кожа и так далее. И хотя не всегда эти заменители были хорошего качества, но зато имелись у каждого немецкого солдата…

Наш и без того скудный паек не усваивался желудком из-за кишечных заболеваний, и мы все время, даже сразу после еды, чувствовали голод. В свободные минуты я уходил недалеко от штаба в лес и, перепрыгивая по мягким кочкам болота, собирал клюкву. Углубляться в лес было опасно: немецкие разведчики могли охотиться за «языком» возле штаба, да и в болото можно было провалиться с головой. Как-то за этим занятием меня застала радистка начальника штаба Аня. Это была полненькая миловидная девушка-москвичка. Она окликнула:

— Эй, солдат, что вы собираете?

Я, перепрыгивая с кочки на кочку, по корням и пням приблизился к ней и протянул горсть клюквы. Ее глаза сверкнули, и она с видимым удовольствием начала кушать ягоды.

— Я тоже хочу собирать клюкву, — попросилась она.

Аня была в хромовых сапожках и не боялась замочить ноги. И все же далеко в воду она не могла зайти, не могла перепрыгивать по кочкам и корням деревьев. Я приносил ей пригоршни клюквы, и она с большим удовольствием ела кисло-горькую ягоду. Так завязалась у нас «клюквенная» дружба, которая, возможно, переросла бы в любовь, но…

Мы регулярно стали встречаться, причем больше по инициативе Ани. Однажды, перепрыгивая на кочку, на которой стоял я, она обхватила меня, боясь упасть в трясину, и вдруг прижалась, обдав меня жаром. Она подняла ко мне лицо со стыдливым и умоляющим взглядом. Мы долго, а может быть, только мгновение смотрели друг другу в глаза, и она не вьщержала, уткнулась лицом в мою шинель и заплакала. Я растерялся. Хотел поцеловать девушку, но она прятала лицо. Так мы стояли, и я не знал, как поступить. Внезапно Аня оттолкнулась от меня и, не разбирая дороги и проваливаясь в мох, бросилась прочь прямо по воде.

На следующий день в обычное время она не пришла — напрасно я прождал, не уходя далеко. Что-то перевернулось у меня в сердце, стало тоскливо. В этот вечер противник обстреливал наш штаб из орудий. Когда начался обстрел, мы легли на пол, под нары и стол. В этот вечер у нас была связистка из полка. Она тоже упала на пол и, потянув меня на себя, начала целовать.

— Не теряйся! — подшучивали офицеры. — Лови момент!

Но мне в такие минуты было не до любви. Потом эти же офицеры рассказывали, что она всегда, когда бывали бомбежка или артобстрел, тянула на себя кого-либо и отдавалась с азартом. Мне думается, они преувеличивали, если вообще не врали.