Песнь песней на улице Палермской - Аннетте Бьергфельдт
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Позже вечером мы наблюдаем с балкона, как Йоханов отец, сидя в одних трусах на кухне, пытается склеить разбитую посуду. А Вибеке тем временем расположилась на полу посреди апельсинов и составляет из осколков новые узоры. Руки Могильщика, как и положено землекопу, загрубелые, но в то же время поразительно сноровистые. Впрочем, как бы ловко он ни старался, все равно на десертных и прочих тарелках останутся темные следы склейки.
После такого вот интермеццо Йоханов отец несколько дней дома не появляется. И все живущие там существа облегченно вздыхают. У соседей снова на полную катушку звучит «За морем света – света море», в том числе и поздним вечером, когда пора укладываться спать. Это значит, что Грета в гостиной одна. Сама я тоже не могу заснуть. Ольга лежит в своей постели и тихонько подпевает. Я слышу, как мать захлопывает окно. Совсем задолбали ее меланхолические классики религиозных песнопений.
– Сделай тише, Грета!
И тут Мириам Макеба[28] на полной громкости начинает исполнять «Пата Пата» на нашем граммофоне.
Той же ночью мне снится, будто мать Йохана жарит индейку. Плотный черный дым валит из кухни. Я пробую достать птицу из духовки и обнаруживаю, что она завернута в рабочие портки Могильщика и прожарена едва ли не насквозь, почти что кремирована.
* * *
Понять, что у Ольги особый дар, весьма несложно. В том числе и Йохановой матери. Но чтобы развить такой божественный голос, требуется квалифицированный наставник. Таланту сестры моей необходимо выйти в мир, а Грета страшится открытых пространств. И кроме того, ее ужасно угнетает, что муж нарушает общественный порядок всякий раз, когда Ольга поет у них в гостиной. И тогда мать Йохана набирается мужества и находит телефон самого крутого учителя пения современности.
– Блюменсот! – наверное, раздается на другом конце провода. Элла Блюменсот. Характер у Эллы Блюменсот тверже камня. Всем, кто говорит с нею, хочется приложить руку к козырьку.
Однако, услышав невнятные Гретины похвалы Ольге и ее огромному таланту, она соглашается прослушать мою сестру.
После чего следует вердикт:
– Если ты отдашь пению всю себя до последней капли крови. Если не менее двух часов в день станешь учиться тонкостям колоратуры, укрепишь диафрагму и научишься контролировать вибрато. И если ты никогда, НИКОГДА не утратишь эмоциональную искренность своего голоса. Что ж, тогда, возможно, ты далеко пойдешь!
Давненько уже Элла Блюменсот не высказывалась о своих учениках в таком восторженном ключе.
Живет она далеко, в районе Фредериксберг, но туда напрямую ходит трамвай, а оплачивает уроки папа.
К сожалению, ни я, ни Вибеке, ни Йохан не можем сопровождать Ольгу, отчего кровь у меня прямо-таки закипает. Не может ведь быть так, чтобы сестра оставляла меня одну на Палермской и это было в порядке вещей? Ибо всякий раз она возвращается домой, выучив что-то новое. И каждое такое приобретение нового опыта, нового навыка еще глубже вбивает клин между ней и мною.
«Хайдеманн» же, напротив, тает от восторга, он счастлив наконец-то аккомпанировать подлинному таланту. Эти двое дополняют друг друга в такой степени, что остается лишь диву даваться.
– Подумать только, ведь все это она унаследовала от деда, – улыбается моя мать. – А вот меня он так и не смог научить любить Брамса, хотя страсть как старался. Господи, прости! Я добралась только до Traurig doch gelassen[29] и на этом сдулась.
Мать моя предпочитает отплясывать под «Пата Пата» или же выбивать смешами[30] с корта стюардессу Лиззи на спортивном комплексе Клёвермаркен.
А я тем временем стою у мольберта в беретке и халатике, который стала носить, чтобы мир успел подготовиться к моему будущему успеху, и отчаянно пытаюсь сконцентрироваться на игре цвета между двумя зарянками, сидящими на черно-белой березовой ветке. Меня отвлекает совершенное исполнение арий в гостиной. Сестра моя и вправду вундеркинд. Дело в том, что вскоре после начала занятий с настоящим преподавателем голос Ольги научился испускать ласточек с раздвоенным хвостом и вызывать внезапные слезы у обитателей второго этажа.
«У любви, как у пташки, крылья».
– Поеду-ка я на собачьи бега, – говорит Варинька и после обеда исчезает на весь день до вечера, явно недовольная тем, что «Хайдеманн» и Чайковский возродились из пепла.
Филиппа обращается за помощью к наушникам и слушает на катушечном магнитофоне лекцию сейсмолога Инге Леманн[31] о внутреннем ядре Земли.
Сама же я плачу втихаря, завидуя этой красоте. Сестра моя поет так легко, как будто имеет особый доступ ко всем слезным каналам мира. Мне кажется, я слышу завораживающее пение сирен, а сама Ольга, по-видимому, в этом ничуть не сомневается. Голос ее звучит из открытых окон и словно бы исполняет симфонию для всех дикорастущих растений в саду. Ибо в тот момент, когда она начинает исполнять Пуччини, все дедовы вьюнки возвращаются к жизни. Кусты-хамелеоны, ползучая гортензия, плющ обыкновенный и глициния появляются из земли, извиваясь, точно змеи под дудочку заклинателя, вместе с лесным папоротником и армией пламенеющих маков, делающих реверанс под дуновением ветра, а потом приподнимающих свои прозрачные юбки. Моя сестричка-двойняшка, исполняя свои арии, словно бы дирижирует всем садом.
– Великолепно, Ольга! Так красиво! – говорит папа, который никак не научится отличать своих дочерей друг от друга.
Это меня ранит… «Ну неужели ему все равно? Хотя бы изредка мог бы заметить разницу между нами?»
Ольга, в отличие от меня, в похвалах вообще не нуждается. И отдавать должное нужно по потребностям, а не исходя из благородной идеи о всеобщем равенстве. Кисти мои замирают, а грудь сжимается в какой-то лихорадочной тоске всякий раз, когда Ольга и «Хайдеманн» запираются вместе, чтобы разучивать эолийский лад, или сливаются в экстазе. Когда папа садится на диван и слушает голос моей сестры, я погружаюсь в кислотную ванну зависти.
Волю вьюнков к размножению обуздать невозможно. Отец пробует обреза́ть их, а Варинька насылает на сад тучи хлорки и пестицидов, но ничего не помогает. Пока в доме поют оперные арии, вьюнки вырастают за ночь, обвивая все вокруг. Дело кончается тем, что папа подстригает траву только на небольшом прямоугольнике прямо перед террасой, чтобы мать моя имела возможность загорать в своем новом купальнике, погружаясь в мечты об обтянутых шелком балетках.
* * *
«До, ре, ми… Не забудь поработать диафрагмой. Нет, не так! Давай сначала!»
Ольга сама направляет себя, позаимствовав у Эллы Блюменсот резкий голос и привычные замечания, чтобы выжать из себя
