И пожнут бурю - Дмитрий Кольцов

Голос его звучал утробно, слабо, но одновременно и мощно. Однако слушать такой голос было очень тяжело, особенно тяжело было при этом смотреть на Сеньера: лицо серое, мокрое от холодного пота, опухшее, с черными кругами вокруг впалых глаз. Может ли такое лицо вызывать хотя бы желания на него смотреть? Может быть, но только если это лицо не принадлежит человеку, возомнившему себя самим Господом. Набрав воздуха в легкие, он продолжил:

– Однако, как видишь, твои предсказания дают ложный результат в очередной раз. Мне кажется, я зря тебя держу в цирке. Ты не приносишь никакого дохода, а лишь отравляешь души моих артистов.

– Завтра только первый день апреля, – с ухмылкой сказала Кэт, – не забывай, что Пасха наступит только через восемнадцать дней. Кто знает, что за это время произойдет, а?

Эти слова разозлили Сеньера. Окликнув Лароша и дождавшись, пока тот зайдет в палатку, он гневно прорычал:

– Ни одна крысиная душа в этом цирке не посмеет восстать против меня! Они всем обязаны мне, я их создал такими, какими они являются сейчас! Без меня они окажутся в придорожных канавах и борделях, как многие и жили раньше!

Он вскочил с подушки и вышел из палатки. Опираясь на трость, Сеньер подошел к паланкину и обратился к Ларошу, который ждал приказа от Хозяина:

– Этой полоумной пора наконец отдохнуть. Помоги ей отдохнуть, Жан.

Ларош поклонился и пошел обратно. Сеньер же залез в паланкин и ударил тростью по крыше, тем самым велев унести его отсюда.

До самого вечера Юби читал дневник неизвестного человека. Сам процесс чтения он долго не мог никак начать. Узнать, что было написано на двух сотнях желтоватых страниц, ему хотелось очень сильно, однако страх, что информация, в них заключенная, окажется слишком неочевидной или даже пугающей, сковывал пальцы, не позволяя открыть книгу. Он медлил, и медлительность эта вносила еще большие сомнения. Наконец он перевернул деревянную, обитую дешевой кожей обложку и принялся разглядывать первую страницу. В ней не было ничего примечательного: наименование издательства, год печати и назначение книги. Почувствовав, что пора, Юби перевернул и эту страницу, и перед ним оказался непосредственно текст, написанный рукой неизвестного человека. Мелким, еле разборчивым почерком в самом верху было написано: «Читателю сего дневника не пожелаю оказаться на месте моем». Опытный читатель, к которым Юби не относился, мог бы заметить, что надпись эта была сделана уже после того, как основные записи оказались завершены. Заметить данную особенность не представляло особого труда и менее опытному читателю, поскольку даже цвет чернил несколько отличался, но Юби был настолько заинтересован содержанием текста, что вдаваться в его цвет и различия не захотел. Как только он прочитал первое же предложение, то откинул от себя книгу и в изумлении схватился за голову. Может показаться, что он прочитал что-то страшное. Но для кого-то это может быть не страшным, а для Юби узнать, что дневник принадлежит Мариусу Дурре, очень и очень страшно было. Да, именно Дурре написал данный дневник, занес в него все свои знания, всю свою цирковую жизнь, все свои переживания и мысли. Отдышавшись и успокоившись, Юби вновь взял в руки книгу и принялся читать дальше:

«Написать сей дневник решился я после очень долгих раздумий. А надо ли мне это вообще? Вот этот вопрос витал в моей голове почти месяц с того дня, когда я купил пустую тетрадь в магазине на Вацлавской площади в Праге, рассчитывая что-нибудь когда-нибудь в нее занести. А надо ли мне это вообще? Спрашиваю еще раз себя, доставая перо и окуная его в чернильницу. Надо, отвечает мне внутренний голос, требующий справедливости. А если не справедливости, то хотя бы достойного оформления всего, что со мной, да и не со мной, произошло за долгие четверть века. Конечно, четверть века звучит очень красиво, однако свой четвертьвековой юбилей цирк отпраздновал с помпой в Амстердаме два года назад. Но раз привыкли говорить так, то почему бы и не говорить «четверть века». Пока тридцати лет еще нет – нам четверть века. Ладно. С чего бы начать? Вот что гнетет всякого писателя, – начало его произведения. Дневниковые записи, если они не ежедневны, а составляются наподобие мемуаров, тоже ведь своего рода литературное произведение. Пускай я не собираюсь их публиковать, и непонятно почему я вообще их пишу, но начать-то с чего-то надо. Можно начать с (перечеркнуто) нет, не дело. Можно начать с тех времен, когда я только попал в цирк. А зачем? В этом ли цель моих записей? Не думаю. Упомянем тогда, что в цирк я попал не как абсолютное большинство его обитателей, то есть либо через личный патронаж Хозяина, либо через знакомство с Буайяром, а немного по-другому. Я числился среди основателей цирка «Парадиз», вместе с Пьером Сеньером и еще десятком компаньонов мы создали настоящий гигант развлекательной индустрии. Достойно и можно даже гордиться, но не совсем. После того, как я узнал, сколько грязи и дерьма впитал в себя некогда величественный и светлый цирк, насколько почернела его администрация, мне не хочется порой даже ассоциировать себя с «Парадизом». Название, прямо противоположное нынешнему положению дел. Сплошное воровство, работорговля, перепродажа оружия, взяточничество, подкупы чиновников во всех странах Европы (одни русские оказались стойкими, и то, только потому, что не захотели участвовать в европейских коррупционных схемах и любили Родину, а не потому, что терпеть не могли взятки). Кризис, охвативший мой родной дом, заставляет меня содрогаться от ужаса и бессилия, потому что я уже ничего не смогу сделать. Из-за того, что я всегда говорю, что думаю, Хозяин, с которым я шел рука об руку столько лет, отправил меня на пенсию и перевел на должность воспитателя для детей! Может, так даже лучше. Дети намного симпатичнее людей зрелых. Дети не лгут, а если лгут, то это всегда можно определить, потому что дети слишком чистосердечны и наивны, и это заставляет сердце и душу радоваться. Но я и переживаю вместе с тем, что дети, которых я должен воспитывать, рано или поздно вырастут и попадут под влияние мрачной силы Хозяина. Печально осознавать, но это так, что уже с рождения эти милые дети являются частью системы, к созданию которой приложил усилия и я в том числе. Это горько и тошно. Всю жизнь я старался работать только по своей специальности, сначала ведущим артистом Большого шапито, потом главным хореографом и постановщиком номеров, успел даже