Михаил Васильевич Ломоносов. 1711-1765 - Александр Морозов

15 июня 1757 года И. И. Мелиссино повез в Петербург для представления Шувалову двух студентов — Василия Троепольского и Петра Семенова и шестнадцать лучших учеников дворянской гимназии. 27 июля они на куртаге были представлены императрице. «Для лучшего ободрения» Елизавета пожаловала князя Хованского и Николая Щукина в пажи к своему двору, Бориса Салтыкова — в прапорщики, одиннадцать человек — в капралы, причем всякому было дано на волю проситься в тот полк, куда кто пожелает. Для университета они, разумеется, пропали навсегда! Студентам же разночинцам Троепольскому и Семенову было обещано «производство в будущем» и, конечно, не в армию.

По видимому, на следующий год Мелиссино привез в Петербург с группой учеников четырнадцатилетнего Д. И. Фонвизина, который рассказывает в своих воспоминаниях, что И. И. Шувалов, принимая их у себя дома, взяв его за руку, «подвел к человеку, которого вид обратил на себя мое почтительное внимание. То был бессмертный Ломоносов. Он спросил меня: чему я учился? — По латине, отвечал я. Тут начал он говорить о пользе Латинского языка с великим, правду сказать, красноречием».

Ломоносов следил за судьбой своего детища, принимал близко к сердцу всё, что происходило в университете, радовался его первым успехам, боролся за его прогрессивные начала.

Правящая придворная верхушка во главе с Шуваловым настойчиво стремилась придать университету дворянский характер. Главное внимание было обращено на изучение иностранных языков, поставленное образцово. В гимназии и университете проходили не только латынь, но и греческий язык. Из новых языков преподавались французский, немецкий, английский, итальянский. Вводились такие предметы, как фехтование, нумизматика и герольдика.

Делались попытки приспособить гимназию для разночинцев к различным художествам и ремеслам и, таким образом, не допустить, чтобы они заполняли университет. 6 ноября 1757 года было объявлено об учреждении при университете Академии художеств. 24 воспитанника разночинной гимназии определены были для художеств. Их обучали, кого пению, кого рисованию, кого инструментальной музыке, кого «механическим искусствам» и немного языкам. Вскоре восемнадцать студентов составили труппу Московского театра, состоявшего первое время при университете. Из этой же гимназии вышли знаменитый архитектор Баженов и актер Плавильщиков, впоследствии страстный поклонник поэзии Ломоносова.

Но эти меры не отвели поток разночинцев от университета. Дворянство не смогло оттеснить разночинцев, и в Московском университете возобладали ломоносовские демократические традиции. Университет стал рассадником передовых идей, оплотом прогрессивных сил, нараставших в стране.

В университет с самого начала пришли люди ломоносовского покроя и ломоносовского понимания задач науки. Первыми русскими профессорами стали Антон Барсов, преподававший математику, и Николай Поповский, занявший кафедру красноречия и поэзии. С первых же шагов своих в университете Поповский показал себя человеком, беззаветно преданным идеям Ломоносова.

Как и Ломоносов, он верит в творческие силы русского народа. В своей речи 26 апреля 1756 года Н. Поповский предрекает великое будущее Московскому университету, откуда скоро произойдут «судии, правду от клеветы отделяющие, полководцы, на море и на земле спокойство своего отечества утверждающие». И почти ломоносовскими словами он говорит об университете, что здесь скоро процветут «мужи, закрытые Натуры таинства открывающие».

Приступая к чтению «философических лекций», Поповский произносит замечательную речь, в которой требует демократизации науки и доказывает необходимость преподавания философии на русском языке. Философия, по его словам, — «мать всех наук и художеств», «от нее зависят все познания». Мертвая латынь не может ответить на все вопросы, которые ставит перед философией развивающаяся жизнь, конкретная и своеобразная в каждой стране. «Наука, которая рассуждает о всем, что есть на свете, может ли довольствоваться одним Римским языком, который может быть и десятой части ее разумения не вмещает?» — говорил Поповский. «Коль далеко простирается ее понятие, в коль многих странах обретаются те вещи, которые ее подвержены рассуждению, толь многие языки ей приличны». Он находит ни с чем несообразным, что «у Философии, которая предписывает общие пути средства сему человеческому благополучию, никто не может потребовать совета, когда не научится по Латыне», что она «едва малой части обретающегося в свете народа может привесть пользу». «Век философии не кончился с Римом, она со всеми народами последующих веков на их языке разговаривать не отречется», — убежденно говорит Поповский. Он повторяет любимую мысль Ломоносова, что именно в России следует ожидать нового расцвета наук и философии, так как «природных Россиян трудолюбие» и ревность «о умножении пользы отечества» «немалую подают к сему надежду». Да и сами необъятные просторы нашей могущественной и миролюбивой страны открывают широкие перспективы для развития научного познания. «Не безопаснейшее ли находим место Философии, где по мере пространства земель многообразные Натуры действия любопытству нашему откроются», — восклицает Поповский, указывая на свою родину. И так же, как Ломоносов, он говорит о богатстве, гибкости и безграничной творческой мощи русского языка, способного выразить любые понятия: «Чтож касается до изобилия Российского языка, в том перед нами Римляне похвалиться не могут. Нет такой мысли, кою бы по Российски изъяснить было не возможно». Он хочет, чтобы научные знания стали достоянием не отдельных избранников, а возможно большего числа простых людей, светлому природному разуму которых он доверяет: «Начнем Философию не так, чтобы разумел только один изо всей России или несколько человек, но так, чтобы каждый Российской язык разумеющий мог удобно пользоваться. Одни ли знающие по Латыни толь понятны и остроумны, что могут разуметь Философию? Не безвинно ли претерпевают осуждение те, которые для незнания Латинского языка почитаются за неспособных к слушанию Философии? Не видим ли мы примеру в простых так называемых людях, которые, не слыхавши и об имени Латинского языка, одним естественным разумом толь изрядно и благоразумно о вещах рассуждают, что сами Латинщики с почтением им удивляются». [330]

В этих словах заключена как бы целая ломоносовская программа дальнейшего развития русской науки, приобщения к ней широких слоев народа. И этой программе неуклонно следует Поповский.

Он ведет ожесточенную борьбу с приглашенными в университет иностранными профессорами и требует, чтобы русский язык стал единственным языком университетского преподавания. Он выдерживает стычки с надменным и самоуверенным профессором Дильтеем и, когда кончился срок контракта Дильтея, решительно отказывается подписать его аттестацию.