Книга воспоминаний - Петер Надаш
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Приблизительно так это выглядело тогда, приблизительно таковы были психические условия, в которых мы находились, гуляя с ней на природе; Тея шла впереди, легко шагая по утоптанной тропке в сторону дальнего леса, а я, удивленный и радостный, обдумывал про себя ее тихое, горькое, лаконичное, но многозначительное признание, цель которого, как мне показалось, была все же не в том, чтобы в излишне интимный момент, ставящий нас во все более сложное положение, напомнить об истинных наших намерениях и тем самым несколько отдалить меня, а, напротив, скорее в том, чтобы приблизить меня, вовлечь в самый сокровенный круг своей жизни.
Я с трудом себя сдерживал, мне хотелось, отбросив все сложности, дотянуться до нее и в порыве благодарности ответить ей нежной взаимностью, привлечь к себе, обнять ее тонкое, хрупкое с виду тело, которое, несмотря на то что она удалялась, тянулось ко мне, и я это чувствовал; минуту назад она сказала мне, что вся ее жизнь несусветный бред, но что бы она в этом бреду ни делала, в ее жизни есть два человека, ее подруга и ее муж, к которым она всегда может вернуться, что на нашем с ней общем языке означало, что мы можем делать все что угодно! я не должен ее бояться, она чувствует себя в безопасности и даже если их бросит, и тогда не сожжет за собой все мосты.
У так называемых откровенных признаний, затрагивающих самые главные для нас в жизни чувства, есть, однако, такое свойство, что признания эти одновременно являются и предательством.
Например, когда кто-то говорит о том, почему он не любит родину, то этим признанием он невольно описывает любовь и стремление действовать, в то время как даже самое серьезное и самое пламенное признание в любви к родине или в верности ей свидетельствует скорее об отвращении, о том, сколько боли, печалей, глубочайших терзаний и парализующей беспомощности доставляет этому человеку родина, и паралич воли к действию он невольно скрывает за восторженными словами лояльности.
По ее сдержанным и скупым, вывернутым наизнанку и как бы намеренно неубедительным словам я понял, что не ошибся и фрау Кюнерт была неправа, за последние недели Тея действительно изменилась, она стоит у какой-то черты, и ее признание прозвучало, видимо, потому, что привязанность, дававшая ей уверенность в жизни, стала уже нестерпимым бременем, и она поделилась со мною в надежде, что я подтолкну ее, помогу ей переступить черту и расстаться с тем, что ее еще связывает и в чем она уже не нуждается.
Наиболее очевидный способ сделать это с помощью рук или, может быть, моего тела был исключен, это было бы слишком, на это я не имел права.
Как я почувствовал еще в тот памятный воскресный вечер по безумным рыданиям Мельхиора, просто тела для утешения уже недостаточно: он просил его вместе с будущим, просил нечто, чем я мог бы распорядиться, только отдав это молча и не раздумывая, но я, по всей видимости из трусости, так поступить не смог и поэтому не отдал.
И поскольку я чувствовал, что тела моего недостаточно, а с другой стороны, оно здесь ни при чем, и в то же время, прислушиваясь к самым глубоким и самым темным своим инстинктам, я не менее ясно чувствовал возможность соединить их тела при моем посредничестве, то хотел только одного: служить им.
Итак, ради достижения отдаленной цели я предложил им себя в качестве нейтрального посредника, и они, из разумного эгоизма, этим пользовались, и никто из нас всерьез не задумывался о том, что никакие нравственные побуждения или, скажем, любовная жертвенность не способны нейтрализовать половую принадлежность тела, так что мне оставалось полагаться только на хладнокровие, что, напротив, будило во мне сладострастие взволнованного злодея, готовящегося к преступлению, и, следовательно, желанием совершить поступок руководила уже не любовь, а стремление убить в своем теле, вытравить из него любимое существо.
И поэтому мне казалось, что по тропинке шагаю совсем не я, а чьи-то чужие ноги, несущие на себе полую скорлупу служения, которая, лишая меня возможности радоваться мгновенью, делается свинцовым грузом, и я должен тащить этот груз ради воображаемого будущего, ради спасения своей жизни и чести.
Темный шатер хвои покачивался над стройными, красновато поблескивающими стволами сплошной, волнистой по верху, пушистой лентой.
Под деревьями, где было почти темно, тропа исчезала в плотном ковре из сухих иголок.
Тея, словно почувствовав, что у меня нет желания углубляться в чащу, остановилась на опушке леса и, не вынимая рук из глубоких карманов красного полупальто, повернулась, как бы желая окинуть взором пройденный путь, привалилась спиной к стволу дерева и медленно сползла на корточки, но не села.
Друг на друга мы не смотрели.
Она оглядывала всхолмленную местами равнину, мирно темнеющую под бегущими рваными тучами, которые то напирали одна на другую, то разбегались, приоткрывая небо, я же всматривался в густой, дышащий прелым запахом лесной полумрак, который чуть колыхался в косо падающих между краснеющими стволами лучах.
Немного спустя, порывшись в кармане, она вытащила длинную сигарету, спички и довольно долго боролась с ветром, прикуривая.
И сказала при этом, что делает сейчас то, что запрещено.
Да, с нарочитой серьезностью подхватил я, мне тоже частенько хочется сделать что-нибудь запрещенное.
Он глянула на меня, прищурившись, словно пытаясь понять скрытый смысл моей плоской остроты, но я не ответил на ее взгляд, продолжая стоять без опоры среди деревьев.
У меня такой вид, чуть громче сказала она, как будто я постоянно нюхаю что-то вонючее, а затем, уже тихо и сдержанно, спросила, не обидела ли она меня чем-нибудь.
Я посмотрел поверх ее плеча, но все же заметил, как вызывающе и насмешливо качнула она головой, и подумал вдруг, сам потешаясь над своей мыслью, а что, если я сейчас опрокину этот красный ком и втопчу его прямо здесь, под деревьями, в землю; сжатыми челюстями я так и чувствовал, как я ее топчу.
Мысль о насилии вызвала у меня отвращение;
