История русской литературы второй половины XX века. Том II. 1953–1993. В авторской редакции - Виктор Петелин

Как тут не вспомнить мужиков 30-х годов, мужиков «Поднятой целины», когда вот такая же бесшабашная жалость рвала сердце, когда они выводили свою скотину и сдавали в колхоз. Вот и разорили «верхи» всю русскую деревню, то одна глупость, то вторая. Об этом и боль Евгения Носова…

В добродушном состоянии Игнат Заваров вдруг услышал звуки, которые не могут обмануть мужика: косят на заповедном лугу. Игната тут же захлестнула ярость, привязал коня и, крадучись, пошёл на шум. Гремел гром, сверкала молния, а потом наступала тьма. Во тьме и столкнулись Игнат с хилым мужичком, который и оказался Яшкой. Игнат связал скулившего Яшку: «Всё равно ведь прахом… Через месяц дожди… Снега покроют… Ежели б я в мае… А где мне косить? Где? Луга позапахали, в колхозе без сенов бедуют. Пасти негде, косить нечего… А у меня их пятеро, окромя самого да бабы… Я и так по болоту по горло с косой… Осоку да хмызу… Оттого и ревматизма… А ты на ноги сел… Да ещё кулаком…»

А у Игната своё: «Не твоё – не тронь!»

Не в траве здесь дело и не в охране этой травы: здесь столкнулись два принципа жизни – Яшка всю жизнь в колхозе, от работы не отказывался, посылали его на невыгодные работы, полол с бабами бураки, сажал капустную рассаду, собирал долгоносиков; Игнат угрожает ему статьёй по закону за потраву, но Яшку эта угроза даже радует, он перед всем людом на суде расскажет, что в колхозе он работал, хорошо ли, плохо ли, но помогал, много его пота пролито в колхозе, а Игнат – паразит, убёг из колхоза, укрылся, в овраг спрятался, но люди видят его паразитическую жизнь, перебёг канаву и спрятался, как серая козюля под закон… «Разве ты степь стережешь? Ты себя стерегёшь… Логово своё в овраге оберегаешь… Волк ты овражный, вот ты к…» Но эти слова Яшки были встречены таким ударом Игната, что в Яшке что-то хлюпнуло, и он упал в траву. Игнат ещё ярился, толкал мужичка, но он даже не шевелился. Осветив спичкой, Игнат узнал в лежащем мужичке сапрыковского дурачка Яшку. Сначала испытал «брезгливый испуг», потом «гадливое чувство, будто нечаянно раздавил клопа и теперь всё время чуял его ядовитую вонь», потом, почуяв опасность: «А что, если пришиб?», «вдруг первый раз не на шутку испугался Игнат», а представив себе окровавленное лицо Яшки, «он, сам того не замечая, вдруг побежал»: «Если что – ничего не знаю… А то – конец… Отказаковался». И в этот раз Игнат Заваров думает только о себе, нравственное чувство не затрагивает его, а ведь у Яшки пятеро детей остались сиротами да вдова, он мог бы помочь Яшке, «кадык-то телепается», но эгоистическое чувство самосохранения побеждает в нём, этому персонажу не грозит нравственная смерть за содеянное.

А в это же время Евгений Носов работал над несколькими деревенскими рассказами «Храм Афродиты», «Домой, за матерью», «Пятый день осенней выставки», закончил небольшую повесть «Шумит луговая овсяница…», в которой столько авторской радости разлилось, столько природной и человеческой красоты, чудесные описания середины лета с сенокосами… «После таких дождей вдруг вымётывала в пояс луговая овсяница… И как только накатывал этот чуткий дымок на луга – днями быть сенокосу», – писал Е. Носов, начиная свою повесть. И на наших глазах раскрывается любовная связь между председателем колхоза Чепуриным и Анфисой. Вроде бы ничего не случилось: закупила в городе чуть ли не два мешка с хлебом, Чепурин подвёз её на машине, и с этого мгновения зародилась между ними любовь, но бывали редко наедине, а всё больше на собраниях, в работе, некогда поговорить, да и стыдно, в сущности, и не видались, а тут сенокос на своей делянке, Чепурин приехал на мотоцикле, помог Анфисе накосить травы, заготовить сено на зиму. И случилось то, что давно должно было произойти. Она ещё стесняется близости с Чепуриным, сажает на мотоцикл своего сына, а сама в одиночку переплывает Десну.

«Мы часто повторяем по делу и без дела: «Любить землю», «Любить Родину», – а может быть, чувствовать, ощущать как самого себя, а? – писал Виктор Астафьев о сборнике Евгения Носова «Берега» (М., 1971), который открывает именно эта повесть. – Если любовь можно привить, укоренить и даже навязать, то чувства и ощущения передаются только по родству, с молоком матери, редкой лаской отца, когда опустит он тяжёлую ладонь на детскую голову, и притихнешь под ней, как птенец под крылом, и займётся сердчишко в частом, растроганном бое, и прежде всего в матери, в отце ощутишь ты Родину свою. А уж какая она – эта Родина – всё зависит от того, какие чувства перенял ты от родителей…» И дальше Астафьев описывает, как Евгений Носов влюблённо смотрит на свою пристепную Русь, «звучные русские слова для него самая сладкая музыка». В одной из статей Виктор Астафьев замечает, что у Евгения Носова чуть ли не все героини – женщины-труженицы. Вот такая удивительная женщина-труженица предстаёт в рассказе «Пятый день осенней выставки» в образе Анисьи Квасовой, – «уже немолодая, с узким сухим лицом, темневшим треугольником из серенького полушалка. Лицо это с костистыми, обтянутыми и поэтому особенно заветренными скулами и со впалыми щеками, на которых ранее всего появлялись беспорядочные морщины, лицо это было замкнуто и даже сурово. Но в светлосерых глазах, затенённых крутым надбровьем, таилась детская робость и доверчивость. Такие женщины обычно молчаливы даже в девичестве, больше слушают других, а при неожиданной и робкой улыбке стараются прикрыть рот концом косынки. Но зато нет рукастее их в работе, и, наверное, не бывает в нашей стороне более хлебосольной хозяйки…». На выставку прислали три коровы Анисьи, и Евгений Носов подробно рассказывает, что делает Анисья на выставке, и постепенно вырисовывается образ этой замечательной русской женщины-труженицы. Как только узнала, что она поедет на выставку, целый день скребла и без того опрятных коров. И все пять дней выставки Анисья всё время была занята коровами, то с утра подоит их, то привезённое сено надо было убрать, то пришедший фотограф начинает снимать её, а губы немели от напряжения и не раскрывались в улыбку, «так что она уже не видела ни коровы, ни фотографа», то нужно было посыпать мокрые места песком, «всякий раз боясь остаться без дела».

Евгений Носов повёл её обедать в ресторан с Донькой, подругой из деревни. Как бережно описывает он Анисью в ресторане, как она «деликатно примостилась на краешке красного изогнутого сиденья» и всматривалась в Доньку, более опытную и разбитную. Анисья только «кивала с удивлением» на выбор Доньки, только «испытывала стыдливую неловкость за своё праздное сидение». И Клаве, которая сбежала из деревни из-за того, что подмешала мел в молоко при отчёте, а сейчас работает в ресторане официанткой, сказала: «Душа свята – свят и день…» (Там же. С. 165).

И Анисья Квасова, и Анфиса, и «неуживчая и упрямая», «не женщина, а председатель» Тоня Яценко, которая возмечтала построить новый Дворец культуры – «целый храм Афродиты», и Варька, и Тоня из повести «Моя Джомолунгма», и многие другие героини рассказов и повестей Евгения Носова являют собой представительниц русского национального характера со всеми их достоинствами и недостатками.

Глубиной характеров и новизной темы покоряет повесть «Усвятские шлемоносцы» (Наш современник. 1977. № 4—5).

Спокойно, неторопливо, с поразительно точными подробностями бытового и психологического характера ведёт автор своё повествование об усвятских крестьянах как раз накануне войны. Ничто ещё и не предвещает её. Как обычно, рано утром собрались колхозники на луга заготавливать сено. Касьян, как и другие колхозники, весь отдаётся радости трудового дня. Солнце только начало подниматься, а плечи от махания косой уже набрякли от тяжести усилий. Трава стояла густая, обильная, не скоро пройдёшь по ней с косой. С удовольствием останавливался Касьян посмотреть на свою работу и позвякать оселком по звонкому полотну косы. «Экие нынче непроворотные травы! И колхоз, и мужики с кормами будут аж по самую новину, а то и на другой год перейдёт запасец». Так думал Касьян, выдавая тем самым свою добрую, чистую душу. Касьян вступил как раз в ту пору, когда особенно хочется какой-то прочности и незыблемости на земле, хочется, чтобы всё это чудесное и прекрасное, что составляет жизнь, продолжалось вечно. Ему тридцать шесть лет, у него мать, двое сыновей и жена, беременная третьим. У него сильные мужские руки, охочие до работы, у него есть колхоз, родная деревня, из которой его никуда не тянет, ему всё дорого и близко вокруг, к этому он с детства привык, сроднился, ничто его не страшит, даже урема, нечистая обитель, которой пугали его в детстве, как каждого маленького усвятца.

С какой-то непередаваемой радостью сопричастности к жизни усвятцев описывает автор трудовое утро Касьяна, описывает, как он в новых невесомых лапотках, обшорканных о травяную стерню до восковой желтизны и глянцевитости, «с лёгкой радостью в ногах притопывал за косой»: «Каждый мускул, каждая жилка, даже поднывающе натруженное плечо сочились этой радостью и нетерпеливым желанием чёрт знает чего перевернуть и наворочать». Потом, уработавшись, с наслаждением отыскивает ключик-бормотун и радуется обжигающей водяной струйке, студёно льющейся ему на ладони, на макушку и за шею. «И было потом радостно и обновлённо сидеть нагишом на тёплом бугре, неспешно ладить самокрутку и так же неспешно поглядывать по сторонам».