Разведка - это не игра. Мемуары советского резидента Кента. - Анатолий Гуревич

Гиринг, явно в нервном состоянии, не присаживаясь, обратился ко мне со словами: «Я вынужден покинуть вас, так как тяжело болен. Прибыл в Париж новый начальник зондеркоманды, сейчас я должен буду вас представить ему. Он ждет нас в моем кабинете. Поверьте, мне очень тяжело уезжать. Я сделал все для того, чтобы вам сохранить жизнь, и я верю, что мое желание сбудется. Я очень давно, всю мою жизнь работаю в полиции, начинал еще в кайзеровской Германии, потом служил в полиции в период Веймарской республики, с приходом Гитлера к власти служу в гестапо. Вы, очевидно, слышали, что именно я вел усиленную борьбу против коммунистов, не буду сейчас останавливаться на деталях, именно мне приписывается арест Тельмана и многое другое. Да, я был настоящим полицейским и имел дело со многими подозреваемыми и арестованными по доказанному обвинению. Поверьте мне, я умею ценить в людях порядочность и честность, проявляемые даже с риском для жизни. Нам надо уже идти, нас ждут. Разрешите мне пожать вашу руку. Нет, не подумайте, что я перестал вас считать преступником по отношению к Германии. Вы нанесли ей безусловный ущерб, но у нас обнаружилось другое свойство. Поверьте мне, нам, работникам гестапо и полиции вообще, часто приходилось добиваться силой признания у арестованных, и они наказывались. Среди ваших товарищей по работе нашлись такие, которые ради спасения собственной жизни были готовы на все, даже на принесение в жертву жизни своих соратников, своих друзей. Пошли!»

Гиринг, наклонив голову, крепко пожал мою руку и немного помедлил с выходом из кабинета. Он, видимо, заметил, какое сильное впечатление на меня произвели его слова, какое они вызвали у меня нервное потрясение. Над тем, что произошло, я думал долго, много лет. И только в разговорах с Паннвицем и Ленцем, с Отто Бахом, о котором я еще буду многое рассказывать, постепенно начинал понимать суть сказанного Гирингом при прощании со мной.

Мы медленно прошли в кабинет, ранее занимаемый Гирингом. Войдя, я увидел довольно молодого человека, раскинувшегося в кресле, в котором обычно сидел Гиринг. Он даже не счел нужным встать при входе того, который долгое время руководил зондеркомандой «Красная капелла», прозванной так потому, что гестапо и абвер установили, что эти резидентуры советской разведки и связанные с ними патриотические, антифашистские силы действовали именно в пользу Советского Союза, то есть красных.

Гиринг представил меня, употребив только псевдоним Кент, и указал, что в кресле сидит прибывший из Берлина новый начальник зондеркоманды, криминальный советник Хейнц Паннвиц. Признаюсь, вызывающий вид нового шефа, необычный даже для дерзких и грубых, нахальных следователей, с которыми мне пришлось встречаться, на меня произвел весьма отталкивающее впечатление, я бы даже сказал, вызвал у меня чувство враждебности. Это первое свидание длилось недолго. Меня отвезли вновь на виллу Бемельбурга.

Моя работа «на пользу гестапо» продолжалась. Однако произошли сильные изменения. Мне казалось, что для Паннвица я не представляю никакого интереса. Практически он меня почти не вызывал. Па улицу Соссэ меня привозили реже, и то только для того, чтобы встретиться и продолжить работу с доктором Ленцем и доктором Курфессом, который тоже иногда нам помогал.

Я все больше убеждался в том, что Хейнц Паннвиц уделял все свое внимание только Леопольду Трепперу, сумевшему завоевать у него полное доверие и вызвать убеждение в том, что именно он, Отто, верой и правдой служит немцам.

Мое предположение впоследствии подтвердилось. Я уже не говорю о том, что в дальнейшем в разговоре со мной с возмущением и раздражением криминальный советник даже с огорчением высказывал свою «ошибку». Оказывается, гестаповец, возможно в результате своей недостаточной опытности, шел на все уступки Леопольду Трепперу. Достаточно сказать, что ему разрешалось выезжать под незначительной охраной в город; якобы в целях проводимой им радиоигры Паннвиц пошел даже на то, чтобы удовлетворить его хитрость.

От Берга и от самого Паннвица я узнал, что Леопольд Треппер сумел убедить, что при выезде в город он должен был снабжаться специально изготовленным для него удостоверением личности и даже небольшими суммами денег. Он утверждал, что в случае осуществляемой проверки полицией при отсутствии того и другого он может быть арестован, что не исключало возможности провала проводимой при его участии радиоигры.

Это я узнал гораздо позже, хотя прежде думал, что по отношению к нему принимаются гестапо такие же меры предосторожности, как и по отношению ко мне. Конечно, тогда я не знал и того, что ему были разрешены по непонятным для меня причинам поездки по Парижу. Я имел все основания предполагать, что Леопольд Треппер доставлялся только, как и я, под охраной с на улицу Соссэ. Я, конечно, не знал и того, что мы «проживали» с ним на одной и той же вилле, принадлежавшей Бемельбургу.

Так или иначе, Паннвиц совершил в самом начале своей работы в зондеркоманде непоправимую ошибку, которая могла ему впоследствии принести много неприятностей и даже весьма дорого обойтись. Об этом более подробно я расскажу позже.

Отношение Паннвица ко мне и ни с чем не сравнимое отношение к Отто вызывали у меня, с одной стороны, тревогу, а чаще всего – недоумение.

Я вспоминал наши взаимоотношения с Гирингом, которые всегда были довольно строгими и осторожными, а особенно в последнюю нашу встречу, когда он проявил, не боюсь этого сказать, определенное уважение ко мне и определенное отрицательное отношение к «некоторым ранее арестованным советским разведчикам». Мне уже тогда казалось, что он намекает, а вернее, прямо имеет в виду Леопольда Треппера. Да, действительно, опытного полицейского, сыщика с многолетним стажем, участника многих арестов могло удивить, что резидент советской разведки, не теряя ни минуты, сразу после ареста, по собственной инициативе предложил свое сотрудничество. Вспоминая дословно последнюю мою беседу с Гирингом, я не мог забыть и того, что гестаповец, доверенное лицо Гестапо-Мюллера, Панцингера и Копкова и, больше того, самого Гиммлера, по существу, открыто осуждал не только Леопольда Треппера, ставя его, конечно, на первое место, но и некоторых других советских разведчиков, допустивших прямое предательство.

Я знал, что Гиринг и многие другие выделяли значение советской разведки и всех сотрудничавших с нею лиц, сравнивая с разведками других стран. Что же толкало Гиринга на подобную оценку? В литературе, в том числе и в книге Леопольда Треппера, делаются попытки определить поведение Гиринга и Берга тем, что у них появилось сомнение в возможности победы Германии над Советским Союзом. Скорее всего, действительно так. Однако я бы сделал другой вывод. Я объяснял их поведение, их отношение, а в особенности Гиринга, к ранее ими арестованным советским разведчикам тем, что сам он, всегда стремившийся честно служить полиции, уважал эту честность и в других. Добиваясь признания арестованных в совершенных ими преступлениях по отношению к Германии, я думаю, он с определенным уважением относился к тем, несмотря на пытки и издевательства, сохранил честь и достоинство, предпочитая отдать свою собственную жизнь, сохранив жизнь других.

Невольно вспомнил один случай, четко охарактеризовавший строгость режима в тюрьме Френ. Однажды ко мне в камеру, как и во все остальные, ворвались не только надзиратели, но, видимо, специально вызванные оперативники. В камере перевернули все вверх дном. Буквально самым тщательным способом прощупывали матрац, подушку, всю мою одежду, осматривали каждый уголок, стыки пола со стенами, мебель. Этот необъяснимый вначале обыск, проводимый с невероятной яростью, вскоре нашел себе объяснение.

В одной из «камер смертников», такой же, как и моя, покончил жизнь якобы один из принадлежащих «Красной капелле» разведчиков. Для этого он использовал странным образом оказавшееся у него лезвие от безопасной бритвы. Помимо тщательно проведенных обысков, это самоубийство вызвало ярость по отношению к привлеченным к обслуживанию политических заключенных арестованным французской полицией уголовникам. Появилось подозрение, что кто-то из них передал политическому заключенному, арестованному гестапо, это лезвие. Помню, что, тогда еще не зная причины этого обыска, я его очень тяжело переживал и едва сумел навести порядок в совершенно обезображенной камере.

Я остановился на этом сейчас только потому, что вскоре пошли слухи, что самоубийство было совершено якобы арестованным с помощью Леопольда Треппера в Лионе, бежавшим из Бельгии, сотрудничавшим со мной Исидором Шпрингером. Правильность этого утверждения я не мог установить до сего времени. Важно другое. Коснувшись вопроса самоубийства арестованного гестапо, правда, не уточняя, кто это был такой, Гиринг в разговоре со мной, как мне показалось, не придавал этому случаю большого значения и не осуждал умершего.