Тридцать лет на Старой площади - Карен Брутенц

Следующей в иерархии категорией были «коренные», как говорили тогда, или «титульные», как говорят теперь, нации и образованные вокруг них союзные республики. Как бы ни были ограничены их права, на деле именно они, и только они были субъектами федерации.

Проводимая в республиках политика очень напоминала союзную: та же линия на ассимиляцию, но ориентированная на коренную национальность, переписывание и возвеличение ее истории, кадровая, языковая, культурная и психологическая дискриминация инонационального населения, его экономическое ущемление. Объектом этой политики были и внутриреспубликанские автономии — третья по ранжиру национальная категория.

О судьбе Нагорного Карабаха читатель уже знает. В Грузии же, жаловались абхазы на Съезде народных депутатов СССР (июнь 1989 г.), с 1940 года было упразднено название «абхазский народ», с 1941 года прекратились радиопередачи на абхазском языке, в 1945–1946 годах были закрыты абхазские школы, абхазские названия населенных пунктов заменялись грузинскими, в Абхазию усиленно направлялись грузинские переселенцы. Э. Шеварднадзе в бытность первым секретарем ЦК КП Грузии называл эту политику шовинистической.

Сталинская национальная политика взращивала национализм во всех трех основных точках своего приложения.

В центре — прорусский великодержавный национализм, мягкая, «стертая» разновидность шовинизма поражала слой руководящих кадров, порождая чувство ущемленности у немногих нацменов, «пробравшихся» в высшие коридоры власти.

В республиках — свой государственный микрошовинизм (мягкий или не очень мягкий, а иногда заметно более жесткий, чем в центре), опять-таки поражавший бюрократическую элиту. Ведь, как и в центре, невозможно было воспитываться и воспитывать в атмосфере возвеличения «коренной» нации, дискриминировать иные национальности и не стать на националистические позиции. Характерно, что в связи с событиями в Карабахе руководящие кадры Армении и Азербайджана оказались по разные стороны баррикады на стороне своих соотечественников. А когда обострилось положение в этих республиках, многие из них стали потворствовать националистам. Вот неполный перечень тех из них, кого «успели» или «захотели» наказать по этой причине (ив нем, естественно, нет республиканских верхов). В Армении — 12 руководителей правоохранительных органов городского и районного звеньев, в том числе прокуроры 8 районов, 24 руководящих работника партийных, советских и хозяйственных органов. В Азербайджане — председатели двух Госкомитетов республики и их заместители, министры бытового обслуживания и легкой промышленности, генеральный директор НПО «Нефтелига» и многие десятки других. Но «республиканский» национализм имел и оборотную сторону — антимосковскую, антирусскую, порожденную чувством приниженности в отношении центра, негодования по поводу его «притеснений».

Наконец, национализм дискриминируемых нацменьшинств или осмеиваемых инородцев («жиды», «хохлы», «армяшки», «чучмеки», «урюки», «дикари»), однако разнонаправленный. В республиках — против «коренного» населения (каждая из национальных групп в результате дискриминации «вспоминала» о своей национальной идентичности), в центре, в русских областях — против «главной» нации. Последнее особенно верно применительно к лицам «восточной» и «кавказской» национальностей. Здесь наряду с официальной политикой раздражающую роль играло ощутимое на бытовом и профессиональном уровнях снисходительно-покровительственное, а иногда высокомерное отношение.

Националистическому поветрию способствовал и идущий «сверху» нажим на важность национальности в общественной физиономии и статусе граждан. В 1938 году было отменено правило, позволявшее выбирать национальность. Набравший позже силу официальный антисемитизм тоже действовал в этом направлении: он напоминал, если не всем, то многим, об их национальной принадлежности. Слово «антисемитизм» после долгих лет впервые прозвучало на Пленуме ЦК лишь в январе 1987 года, и его произнес Горбачев.

Нетрудно заметить глубокое противоречие между двумя «главными» национализмами — в Москве и республиках, которое, нарастая, обещало разорвать ткань сталинской политики. Оно могло сдерживаться, а политика оставаться действенной до поры до времени из- за ряда преходящих обстоятельств. Это — убедительная сила центра, его непререкаемый, безусловный авторитет. Это неразвитость, пусть временная, национального сознания, слабость «локального» национализма и зараженных им кадров. Это — аура могущества единого государства и горделивое ощущение сопричастиости к нему, вместе с верой в неминуемое всемирное торжество «своего» строя.

И конечно, огромную роль играли остатки «ленинской политики» (возможность развивать национальную культуру и образование, формировать кадры, осуществлять до каких-то пределов государственное строительство), преимущества, связанные с жизнью в большом государстве, интеграционные экономические процессы[228]. Кстати, именно они, естественная ассимиляция помогали официальной политике, одновременно маскируя ее подлинные цели.

Интеграционные процессы, унифицирующий идеологический корсет, влиявшая на морально-психологический климат в стране пропаганда интернационализма, общая судьба на протяжении десятилетий (не говоря уже об историческом прошлом), совместно прожитое испытание Отечественной войной и некоторые другие факторы придали определенное реальное содержание и понятию «советский народ», и формуле «дружба народов», создали советский патриотизм как действительный феномен.

Интернационализм стал органической частью мировоззрения значительной части моего поколения. Беру в свидетели и союзники Давида Самойлова — авторитетного человека, которого трудно заподозрить в симпатиях к прошлому: «Но дело-то не в том, — пишет он, — что идеология была ложной и бессодержательной для идеологов: она была реальной и содержательной для нас.

К примеру, если даже интернационализм к 30-м годам стал феноменом сталинского державного эгоизма, то у нас он оставался чистым элементом воспитания и реальным взглядом на проблемы взаимоотношений наций: не важно, что его нет в недрах официальной идеологии, важно, что он остался признаком идеологии моего поколения, его мыслящей части.

Важны не те, для кого эти идеи были ложью, а те, для кого они были правдой»[229].

Советское государство, несмотря на все эти различия между народами СССР, сумело сформировать у населения комплекс общих ценностей, нравственных и поведенческих стереотипов. Не случайно не только «старые», но и «новые» русские легко идентифицируются за границей.