Шекспир, Жизнь и произведения - Георг Брандес

По этому вопросу существуют две теории. Флей в известном, с большим тщанием написанном исследовании, старался представить долю Шекспира в трагедии первоначальной и самостоятельной ее частью, которую впоследствии другой, второстепенный писатель дополнил применительно к потребностям сцены. Он выделил все места, неоспоримо принадлежащие Шекспиру, и напечатал их как обособленную пьесу, не только составляющую, по его мнению, все, что есть ценного в "Тимоне Афинском", - с этим легко согласиться, - но, кроме того, вовсе не нуждающуюся в остальных репликах и сценах для того, чтобы ее можно было понять. Это мнение, что Шекспир работал здесь без какой бы то ни было чужой основы, разделяется Суинберном, за исключением этого случая, вряд ли когда-либо соглашавшегося в чем-либо с Флеем. Суинберн полагал сначала, что работа Шекспира над "Тимоном" была просто-напросто прервана ранней кончиной поэта, но затем стал склоняться к тому мнению, что после более или менее продолжительного занятия этим сюжетом он отложил его, по крайней мере, на время, как слишком малоподходящий для драматической обработки. Но это не приводит Суинберна к слишком низкой оценке труда, выполненного здесь Шекспиром; напротив, о четвертом действии пьесы он употребляет даже такое выражение, что это трагедия, какую мог бы написать Ювенал, если бы он был вдохновлен божественным пламенем Эсхила!

Противоположная теория, что Шекспир имел перед собой готовую пьесу о Тимоне, в которой он переработал лишь некоторые главные части, тогда как все прочие остались в своей несовершенной и неуклюжей форме, ранее всех была высказана англичанами Симпсоном и Найтом. Сначала она оспаривалась, потом усердно защищалась Делиусом, изложившим свои доводы в обстоятельной статье. К этим исследователям присоединился и комментатор эрвинговского издания Г. А. Эванс. Между обеими группами мало разногласий относительно того, какие части обязаны своим возникновением Шекспиру, а какие нет. Разница во взгляде касается исключительно вопроса о том, переделал ли здесь Шекспир чужой труд, или же его собственное произведение было дополнено другим писателем.

Так как попытка Флея выделить из "Тимона" с помощью шекспировских частей связную и понятную пьесу потерпела полнейшую неудачу, - ибо для того, чтобы понять драму, безусловно необходимо добавить ее весьма многими из слабых и нешекспировских мест, - то всего логичнее, конечно, признать за Шекспиром роль переделывателя, и английские критики высказались в пользу того воззрения, что неудовлетворительные сцены, оставшиеся посреди написанных им самим, принадлежат современным ему поэтам Джорджу Вилкинсу и Джону Дею.

Ответ на этот вопрос так затруднителен, что нет возможности теперь высказаться по его поводу решительно, особенно же критику, для которого английский язык не родная речь. Лучшим исходом был бы тот, если бы под влиянием столь победоносно надвигающегося в наши дни мистицизма и оккультизма некоторые из достопочтенных личностей, получающих при помощи маленьких столиков и карандашей ответы из мира духов, могли побудить самого Шекспира дать откровенные и исчерпывающие суть дела объяснения. До тех же пор мы должны довольствоваться одними вероятиями.

Тот, кто знаком с сюжетом лишь по переводу, или кто, подобно немецким критикам Гервинусу и Крейссигу, не обращает достаточного внимания на язык, тот, пожалуй, вовсе не поймет необходимости искать здесь другого автора, помимо Шекспира, и всегда останется возможным предположение, что даже слабые и неудачные по своей прозаической растянутости места были, по крайней мере, намечены Шекспиром, и что многое из того, что совсем его недостойно, тем не менее, принадлежит Шекспиру, лишь вчерне набросанное, слегка очерченное, написанное в таком глубоком унынии, в таком безмерном равнодушии к частностям, что поэт не пожелал просмотреть, переработать, сделать более сжатым свой текст. Но только эта гипотеза имеет весьма мало за себя, так как мы знаем, как совершенны по форме были работы Шекспира уже в первоначальной редакции.

В том виде, в каком драма сохранилась, она рисует нам человека до безрассудства и до чудачества щедрого и великодушного, человека, для которого существует одна только неизменная радость - одарять других и делать добро. Король Лир лишь однажды и в глубокой старости отдал свое достояние и отдал его лишь своим дочерям. Тимон каждый день и всем без разбора раздаривает целые суммы и целые сокровища. Когда пьеса начинается, он сам по себе, по-видимому, и не жадный до наслаждений, живет в такой роскоши, какой может окружать себя меценат в городе, считающемся наиболее утонченно цивилизованным среди жизнерадостных городов. Художники и купцы, находящие в нем покровителя и покупщика, приносят ему стихи, картины, бриллианты, дорогую мебель и получают за это в награду плату, превосходящую их собственные требования. Хор паразитов изо дня в день поет ему хвалебные гимны. И он, среди этих обстоятельств и благодаря своей великой беспечности и своему доброжелательству относительно всех, вступающих с ним в сношения, весьма естественно приходит к такому взгляду на жизнь, что общество, в котором он вращается, есть кружок, основанный для обмена дружескими услугами, оказываемыми и принимаемыми с равным великодушием и без малейшего расчета с чьей бы то ни было стороны. Он не хочет слушать своего верного управителя, тщетно старающегося поставить ему на вид, что невозможно продолжать этот образ жизни. Он так же мало беспокоится об исчезновении денег в своей кассе, как если бы он жил в каком-нибудь коммунистическом обществе и имел в своем распоряжении общую кассу.

Затем наступает момент катастрофы. Управитель уже не в состоянии выдавать суммы, которые Тимон желает раздаривать; мало того, сам меценат вынужден искать займа. Но едва разнесся слух о его обеднении, как один за другим начинают скопляться счета; нетерпеливые кредиторы, в которых превратились товарищи, посылают гонцов с требованием своих денег. На все просьбы о ссуде Тимон получает отказ от своих бывших друзей. Один выставляет предлогом, что у него нет денег, другой притворяется обиженным тем, что Тимон не к нему первому обратился с просьбой о помощи. Один из прежних приятелей не хочет даже дать взаймы Тимону из крупных сумм, которые тот подарил ему незадолго перед тем.

До сих пор Тимон был баловнем счастья. Теперь действительная сущность света разом открывается ему, как Гамлету и Лиру, и как у них, но ярче и в более резкой форме человеконенавистничества, на смену доверчивости и наивности является у него теперь дикий пессимизм. Чтобы показать своим ложным друзьям все презрение, которое он чувствует к ним, Тимон еще раз приглашает их на пиршество. Они воображают, что он снова разбогател, собираются все с извинениями на устах за свой образ действий в этот промежуток времени. Сервировка великолепна, блюда закрыты, но все они наполнены лишь теплой водой, и вместе с этой водой Тимон бросает в лицо своим вероломным друзьям свой гнев и свое презрение.