Московские легенды. По заветной дороге российской истории - Владимир Муравьев

Легенды о благородных разбойниках так же живучи, как и о добрых справедливых правителях.

И. И. Нивинский. Река Яуза. Офорт 1918 г.

Именно потребность общества в таких легендах помогла сохранить имя Таньки Ростокинской, грабившей со своей шайкой проезжих на Троицкой дороге. Она — современница Каина, предание даже называет ее его любовницей. Другое же предание утверждает, что она была так сильна, крупна и безобразна, что «никого не могла пленить» и осталась девицей. Танька родилась и выросла в Ростокине, еще в XIX веке показывали «Танькину рощу» и «Танькину березу», под которой собирались ее сотоварищи. Она держала в страхе и местных жителей, и проезжих.

Основное время, на которое приходится наиболее яркая часть воровской деятельности Таньки Ростокинской, как и Ваньки Каина, — это царствование Елизаветы Петровны, тогда же они были пойманы и наказаны. Конец XVIII — первая половина XIX века — расцвет преданий о них и их романтизации.

В частности, предания о «девице-разбойнице» и ее разбойниках, скрывавшихся в лесах Ростокина, отразились в повести Н. М. Карамзина «Наталья — боярская дочь»: «…через несколько минут выехали они на узкую равнину, где стоял маленький домик, обнесенный высоким забором. Навстречу к ним вышли пять или шесть с пуками зажженной лучины и вооруженные длинными ножами, которые висели у них на кушаках. Старушка няня, видя сие дикое, уединенное жилище посреди непроходимого леса, видя сих вооруженных людей и приметив на лицах их нечто суровое и свирепое, пришла в ужас, сплеснула руками и закричала: „Ахти! Мы погибли! Мы в руках у разбойников!“» Но потом оказалось, что старушка ошиблась. Этот мотив появился в повести Карамзина несомненно под влиянием преданий и рассказов о Таньке Ростокинской, которые писатель слышал от местных жителей, поскольку в этих местах он тогда жил на даче.

Две песни о Таньке Ростокинской пелись и во второй половине XIX века. Эти две баллады приведены в 9-м выпуске «Песен, собранных П. В. Киреевским». Одна из них повествует о том, как под кудрявою березою «сидела тут разбойников станица» и держала совет. Вторая — рассказ Таньки Ростокинской о своей жизни перед тем, как ее должны казнить.

Загуляла я, красна девица, загулялаС удалыми, с добрыми молодцами,С теми ли молодцами — со ворами.Не много я, красна девица, гуляла:Гуляла красна девица тридцать шесть лет.Была-то я, красна девица, атаманомИ славным и преславным есаулом.Стояла я, красна девица, при дороге,Со вострым я со ножичком булатным:Ни конному, ни пешему нет проезда.Не много я, красна девица, душ губила:Погубила я, красна девица, двадцать тысяч,А старого и малого в счет не клала.

Далее в песне рассказывается о том, как закончилась ее разбойная жизнь: однажды гуляла она «в славном Петровском кружале» — в кабаке возле Петровских ворот, а пила она крепко, почему имела даже прозвище Татьяна-пьяна.

Не глядя я рублевички вынимала,За стоичку без счету подавала,Атамановы поступочки показала.Уж тут меня, девицу, признали:По имени красну девицу называли,По отчеству меня величали;Назад руки красной девице завязали,Повели меня, красну девицу, во полицию.«Судите, судьи, меня поскорее,Раскладывайте огня на соломе,Вы жгите мое белое тело,После огня мне голову рубите…»

В 1840 году В.Г Белинский, перечисляя наиболее популярные лубочные издания, читаемые народом, на первое место ставит сочинение «Танька, разбойница ростокинская, или Царские терема. Историческая повесть в 3-х частях» автора, выступившего под псевдонимом Сергей …кий. В перечне критика она опережает даже знаменитую «Повесть о приключениях английского милорда Георга».

Автором «Таньки, разбойницы ростокинской», изданной в 1834 году, был С. М. Любецкий, тогда студент Московского университета, впоследствии известный историк, автор многих книг по истории Москвы (на которые и мы в настоящем повествовании часто ссылаемся). Однако Любецкий обычно не упоминал эту повесть среди своих сочинений, вероятно, из-за того, что она была причислена авторитетным критиком к лубочной литературе, то есть к тому виду литературы, который среди «образованной публики» считалось хорошим тоном презирать.

Однако повесть С. М. Любецкого «Танька, разбойница ростокинская» обладала и некоторыми достоинствами. Профессор Л. А. Бессонов в комментариях к народным песням о разбойниках писал три десятилетия спустя после выхода повести в свет, что ее автор «из ходячих преданий составил целый роман или историческую повесть» и что эта «книга, конечно, не по историчности, а по умению сгруппировать для рассказа несколько народных данных, с удовольствием читаемая доселе».

Со временем содержание преданий позабылось, но имя Таньки Ростокинской помнится как романтический эпизод истории ныне отнюдь не романтичного московского рабочего района.

Возвышенность за Ростокиным называлась Поклонной горой, отсюда при подъезде к Москве уже были видны золотые купола московских церквей.

Дачная Яуза

Усадьба Леоново. Гравюра 1806 г.

Что такое дача

Ростокину не суждено было стать дачной местностью, но места выше по течению Яузы стали дачными очень давно — в конце XVIII — начале XIX века.

В начале лета 1803 года, в ту самую пору, когда от городской жары и пыли следовало бы уехать в сельскую свежесть и прохладу, туда, где плещет светлыми струями речка в зеленых берегах, где роща манит под сень своих дерев, Николай Михайлович Карамзин по ряду обстоятельств вынужден был оставаться в Москве.

Его огорчала вынужденная задержка, он любил летнюю жизнь в сельской местности и, уж коли нельзя туда уехать, решил помечтать, поразмышлять о ней — и принялся за сочинение статьи на эту тему.

Николай Михайлович представил себя 62-летним старцем — по тем временам возраст, считавшийся весьма преклонным, не то что ныне, и с высоты этого умудренного знанием и опытом возраста повел рассказ о нынешних и прошлых временах.

Свое повествование Карамзин назвал «Записки старого московского жителя».

«Эмилия уехала в деревню, — элегически начинает рассказ старый московский житель, — и бостон наш расстроился; на булеваре нет ни души, ибо время неблагоприятно для гулянья: куда же мне деваться и что делать? От скуки всего лучше писать; в таком случае перо служит отводом ее и передает всю скуку автора читателям. Какое мне до них дело! всякий о себе думай… К тому же мне стукнуло 62 года, и я жил не с завязанными глазами в свете: сколько важных наблюдений могу сообщить любопытным, не хуже того славного эфемера, который, родясь на восходе солнца, видит себя в глубокой старости при его захождении, и с красноречием доктора Франклина (автора сей остроумной басни) (Франклин Бенджамин — американский писатель-просветитель XVIII века. — В. М.) рассказывает юнейшим эфемерам о великих переменах света, замеченных им в течение столь долгого времени, то есть в 15 или 16 часов! Боже мой! сколько сделалось перемен на моих глазах! Красавицы подурнели, веселые женщины стали унылыми; в руках, которые прежде так мило играли опахалом и в легком вальсе обнимали счастливых зефиров, вижу теперь четки или карты…»

Но вдруг Карамзин услышал под окном женский голос, вопрошавший: «Господин! господин! не надобно ли вам цветов?»

«Этот голос, — продолжает Карамзин, — прервав нить идей моих, мог бы чрезмерно рассердить меня, если бы он был не женский; но я, по старой привычке, все еще не умею сердиться на женщин… Смотрю и вижу сельскую невинность, которая, остановясь перед окном моего низенького домика, показывает мне букет свежих ландышей. Встаю с кресел, как молодой человек (ибо у меня еще нет подагры), даю деньги, беру цветы, нюхаю их и снова ищу в голове мыслей… Но чего лучше? этот букет может быть темою… Без сомнения!.. Задумываюсь на минуту и восклицаю: „Слава нынешнему просвещению и великим успехам его в Москве белокаменной!“»

И далее Карамзин начинает развивать свою любимую идею о благодетельном влиянии просвещения на общество и на исторические судьбы человечества.

«Так на моей памяти образовалась в нашей столице сия новая отрасль торговли; на моей памяти стали продавать здесь ландыши. Если докажут мне, что в шестидесятых годах хотя один сельский букет был куплен на московской улице, то соглашусь бросить перо свое в первый огонь, который разведу осенью в моем камине… Из чего мы, философы, заключаем, что московские жители просветились, ибо любовь к сельским цветам есть любовь к натуре, а любовь к натуре предполагает вкус нежный: утонченный искусством. Как первые приемы философии склоняют людей к вольнодумству, а дальнейшее употребление сего драгоценного эликсира снова обращает их к вере предков, так первые шаги общежития удаляют человека от натуры, а дальнейшие снова приводят к ней».