Вторая весна - Михаил Зуев-Ордынец

— Жаман дело, — снял Садыков фуражку и ладонью вытер лоб. — Жаман… — прошептал он.

На застрявшей машине наотмашь распахнулась дверь кабины. На подножку вышел Полупанов.

— Что, Паша, это не Фонтанку по Аничкову мосту перемахнуть?.. А как насчет одной заправочки до Жангабыла? — безжалостно закричали с берега. Не любили и не прощали водители похвальбу.

Полупанов помрачнел, но не ответил, посмотрел на клокотавший паром, как самовар, радиатор и повернулся к пассажирам.

— Желтым билетам станция! — криво улыбнулся он. — Слезайте, приехали.

— Скажи сначала, с какого ты захода проскочить собирался? — не двигаясь, спокойно спросил старший Крохалев.

— Лучше бы вы помолчали, дядя Ипат! — умоляюще воскликнул Полупанов. — И без вас, знаете…

— А на фронте чего это ты форсировал? Не расслышал я, — по-прежнему спокойно спросил Ипат, но глаза его заиграли.

— Эх, сказал бы я вам! — вспылил Полупанов. — Не нравится моя езда, на самолете летайте! Или боитесь, бороду на пропеллер намотает?

— Боже мий! — вздохнул невидимый Шполянский. — Усе пэрэгрызлись, як ти кобели на цепу! От яку жизнь зробылы.

Полупанов спрыгнул с подножки и, не глядя под ноги, забултыхал по грязи к берегу. А из кузова на подножку слез осторожно Помидорчик, шагнул к радиатору, посмотрел и ударил в капот ногой, визгливо вскрикнув:

— Зараза!.. Как в такую грязь слезать?.. Из-за тебя, зараза!

Полупанов обернулся и бросился обратно к машине:

— Не смей!.. Не смей машину бить! Голову оторву, паршивец!

Помидорчик, испуганно оглядываясь на него, полез в кузов. Павел вышел на берег и остановился. Дорогу ему загородил Мефодин. Василий стоял боком, будто собирался бить наотмашь, и молча смотрел на Павла. Ленинградец непослушными пальцами расстегнул полушубок, вытащил права и отчаянным жестом протянул книжку Василию:

— Бери!

— Дурила! — сердито сказал Мефодин. — Шуток не понимаешь?

— Зъел ленинградец гарбуза? — спросил скользкий голос, и рядом с Мефодиным заблестела засаленная телогрейка Шполянского. — Я вже бачу, шо с него шофер, як з жабы сало, По асфальтику кататься. Комэдия!

— А ты поучи его, поучи! Поди, он меньше тебя знает! — крикнул с палящей злобой Мефодин. — А надсмехаться… Уйди, Шполянский, ради Христа, а то хрясну по морде!

Шполянский не двинулся и тягуче, назидательно сказал:

— Нэ зажимай крытику, как сказать. К чему газэты прызывають?

Бориса кто-то толкнул в спину, крикнув грубо:

— Посторонись! Стоят на дороге, зрители! Бармаш и рябой водитель катили к берегу, к полупановской машине, барабан троса. За ними шел Воронков, прямой, строгий и злой, как штык. Он вел десятка два ребят, как недавно еще водил свой взвод, и, может быть, слышал торжественный, крылатый строевой марш. Стоявший рядом Садыков хотел им крикнуть что-то, но лишь пожевал губами и, понурившись, забыв надеть фуражку, пошел вдоль берега к грушинской машине. Намокшие, пропитавшиеся грязью полы шинели хлопали его по ногам.

Чупров пошел за ним. Молчал мотор и грушинской машины. От нее уходили к берегу люди, и не просто уходили, а отступали, повесив головы и устало, равнодушно выдирая ноги из грязи. Последним шел Трушин, то и дело останавливаясь, оборачиваясь на свою попавшую в беду машину. Потом махнул отчаянно рукой и зашагал к большому костру. Борис тоже свернул к его буйному пламени, сулившему в темной, холодной ночи ласковое тепло и яркий, радостный свет.

Глава 11

Добровольцы — два шага вперед!

Сорок лет горят, не угасая, костры по всем просторам нашей родины! Впервые зажглись они в Октябре вокруг Смольного и на торцах Невского, около арки Генерального штаба. Их пламя отразилось в темных окнах Зимнего дворца. Костры атаки старого мира! Искры их, подхваченные ураганом великой революции, зажгли костры и на берегах ледяных болот Сиваша, и на берегах Волги, и в партизанских сибирских лесах, и вокруг заваленной непроходимыми сугробами Волочаевской сопки. Дрожащие от холода красногвардейцы, красноармейцы, партизаны наваливались на пламя костров, ловя тепло жадно вытянутыми руками. Враг в бешенстве бил по нашим фронтовым кострам батарейными залпами, пытаясь потушить, разметать их живой огонь. Но бесплодно было бешенство врага. От разметанных взрывами головней вспыхнули новые огни: полыхающие ненавистью костры комбедовских постов у кулацких амбаров, шумные костры «великого почина», мазутные костры в отогреваемых после многих зим, возрождаемых заводских цехах, а потом зарево огней Шатуры, Волховстроя, Днепростроя. И пошло, пошло полыханье! Величественные костры пятилеток, костры Турксиба, Магнитогорска, Комсомольска-на-Амуре. А солдатские костры Великой войны и победные костры на площади рейхстага!

И сейчас вся в заревах походных и трудовых костров наша держава! Горят костры из пустынного саксаула, степного бурьяна, таежных неохватных бревен, из болотного торфа, сырых, дымных тундряных лишайников и полярного берегового плавника. Кашляя, ругаясь, вытирая слезы, отчаянно дует на чуть живой огонек человек с опухшим от комариных укусов или с подсушенным зноем и ветром лицом. И когда вспыхнет наконец щедрое, широкое, горячее пламя, пойдут устало к костру делатели, открыватели, искатели и украшатели родной земли, наши строители дорог, городов, электростанций, наши строители золотого века человечества, коммунизма. И никому не потушить наши костры, ибо горят они в наших сердцах, вечные костры правды, красоты, любви к людям, пламенные порывы к новым горизонтам, новым поискам, к борьбе и великим трудностям!

Так думал Борис, протягивая охолодевшие руки к походному шоферскому костру, железной бочке, раскалившейся от пылавшей в ней мазутной ветоши. Здесь сушились вытаскивавшие грушинскую машину, незнакомые Борису ленинградцы. Среди них были Виктор Крохалев и Мефодин, тоже мокрые до колен и перемазанные болотной жижей. В темноте, куда уже не падал свет костра, стоял санитарный автобус. На его освещенных изнутри занавесках шевелились человеческие тени. Борис ревниво посмотрел туда и, вздохнув, отвернулся.

Ребята у костра молча, сердито выливали из сапог воду, выкручивали портянки, обжимали пропитавшиеся водой, как губка, ватные штаны. Садыков, раскинув полы шинели, раскорячившись, сушил мокрые галифе. Увидев подходящего Грушина, он опустил полы, вытащил портсигар и, раскрыв, молча протянул шоферу. Они долго Ловили папиросы окоченевшими пальцами, а когда затянулись с наслаждением, Садыков закричал на молчавшего шофера:

— Тихо, без паники! Что скажешь?

— Скажу, что крепко сел, всей рамой!

Шнурок грушинской ушанки развязался, наушники уныло опустились, и он был похож на виноватого, получившего встрепку щенка.

— Испугался?! — глубоко затягиваясь, выкрикнул Садыков. — Терпеть не люблю, когда человек испугался.

— А я считаю, что ходу нам здесь нет! Я не первый день в степь выехал! Слава богу, поездил! — закричал и Грушин, сердито швырнув в костер только что закуренную папиросу. — Здесь западина, с двух сторон сюда сток. Здесь везде болото!

Садыков молчал и дергал головой, будто отгонял мух. Туго хлопнула дверь санавтобуса. С трапика сбежал Неуспокоев и торопливо подошел к костру.

— Ну, как дела? — спросил он Садыкова.

— Дела такие, что и не туды и не сюды! — с усталой злобой сказал Грушин. — Я по радиатор сел, Полупанов почти до пробки. Я полсотни ребят искупал в грязи, а грязь-то не лечебная. А толк какой?

— Еще полсотни купайте! Еще сотню купайте, только двигайтесь вперед. Впереди уйма срочной работы! — нетерпеливо повысил голос Неуспокоев, не замечая переглянувшихся ребят. — Что вы с нами церемонитесь? Мы не на курорт приехали — на целину!

Стоявший невдалеке от прораба парень в зеленом лыжном костюме из какого-то особенно прочного, бил-лиардного сукна и в альпинистских, на высоких железных шипах ботинках, сказал громко, не стесняясь:

— Одно у них — целина, а где о людях забота?

— Тебе толк нужен? Коммунистов позови, будет тебе толк, — глядя в костер, сказал Садыков Трушину. — Учить тебя.

— Учить меня не надо. А сколько их у нас, коммунистов? — сердито спросил Грушин.

— Ты коммунист? — ткнул в грудь ему пальцем Садыков, потом ткнул себя. — Я коммунист!.. Что?..

— Я подал заявление в партию. Кладите и меня в счет, — серьезно сказал Неуспокоев.

Садыков посмотрел на него, но заговорил снова с Грушиным:

— Айда, Степан Елизарович! Пошли! Вытащим твою машину, вместе будем третью переправу искать. Должна быть переправа! Показать карту? Делай!

— Ладно, — сунул Грушин руку под шапку и осторожно потрогал пальцами лысину. — Вываживать придется. Иначе не выдернем.

Они вместе отошли от костра, и долго доносилось из темноты мокрое шлепанье садыковской шинели по голенищам сапог.