Без веры и закона - Марион Брюне
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
На площади было так приятно, так золотисто. Закатное солнце зажигало окна, делало песок красным, а лица смуглыми. Дженни с любопытством смотрела в спины беспорядочно убегающим черным женщинам и беззлобно улыбалась. В ее позе, взгляде было что-то печальное, и печаль делала ее старше. Подкрашенные глаза подчеркивали ее женскую задумчивость, ее сладкую грусть. Мужчины хохотали, глядя, как мелкими шажками торопятся убежать прихожанки, охваченные бессильным гневом.
Стенсон не улыбалась. Она держалась в стороне от людей верующих, презирала их за покорность, знала, сколько у них возможностей причинить вред и как они убеждены при этом, что несут истину. Она понимала, что нельзя забывать об этой их уверенности в собственной правоте и об их желании заставить весь мир следовать по их дороге. Эти люди могли быть опасными и подвергнуть опасности других. Стенсон не была святой, смешно было даже говорить об этом, но она терпеть не могла суда Линча[3] и всего того, что может совершить толпа.
Я прекрасно знал, чего боятся женщины в черном. Я смотрел, как они торопятся, поднимая пыль на главной улице, и знал: они бегут в церковь. Так дети ищут безопасного утешения в объятиях отца или матери. Но я больше не мог, больше не хотел быть заодно с этими людьми. Меня отнесло в сторону. Трещина росла. Глухой черноте платьев я предпочитал теперь черные чулки и туфли, черноту безлунных ночей и черную рукоять револьвера — хотя и не выучился пока стрелять. Вместо их черноты я выбрал черную гриву кусачего жеребца и черные глаза Дженни. Будь жива мама, наверное, все сложилось бы иначе, но я вдруг подумал, что она своей смертью позволила мне быть свободным, точно так же, как Перл своей жизнью позволяет быть свободной Эбигейл. Пусть мне всего пятнадцать, но это не значит, что я глупец.
Карсон подошел к Стенсон и шерифу, который еще стоял на месте и мял в руках шляпу. На глазах у всех он дружески похлопал шерифа по плечу.
— Не поддавайся мегерам, шериф, — сказал он. Потом с неожиданным напором процедил сквозь зубы: — Но чтобы больше у меня такого не было! Считай, что я тебя предупредил. Пусть эти бабы воют где угодно, но только не здесь. Ты меня понял?
— Мда, — промямлил шериф с отсутствующим видом.
С серьезным лицом Карсон повернулся к Эб, исключив шерифа из дальнейшего разговора.
— Пойдем в малую залу, Стенсон, потолкуем. У меня есть к тебе дельце.
Эб все с той же небрежностью кивнула ему, и они вошли в салун. Карсон придержал дверь для Эбигейл, а та приостановилась, не уверенная, стоит ли принимать от мужчины подобную обходительность, потому как это нарушает их равенство и относит ее к слабому полу. Карсон заметил, что она колеблется, и предложил выпить по стаканчику виски, как бы отменяя свой деликатный жест. Эб согласилась.
Народ, вышедший из салуна на улицу, разошелся, каждый вернулся к своему делу. Несколько женщин решили понежиться на веранде в закатных лучах, под небом, залитым всевозможными красками. Гора стала розовой, по ней бродили тени от облаков.
Когда я оторвал взгляд от закатного зрелища, то увидел, что шериф подошел к Дженни. Втянув голову в плечи, он что-то говорил ей, но я не понял, что именно. Он как будто извинялся. Черный бархатный корсаж стягивал талию Дженни, приподнимал ее груди, так что видна была ложбинка между ними, она с улыбкой слушала шерифа и не мешала ему говорить. Потом погладила его по щеке — сердце у меня подпрыгнуло, я скривился от горькой желчи, подступившей к горлу. Шериф поймал ее руку и прижимал к своей шее несколько минут — жест был нежным, он мог быть жестом влюбленного. Дженни повела шерифа за собой, и они так и не расцепили рук. Оба исчезли за боковой дверью — дверь вела прямиком к тем самым комнатам, и я об этом знал. А я остался тупо и деревянно сидеть в лучах закатного солнца. У меня было ощущение, что меня медленно всасывает земля, и я не сомневался, что кончусь с последним лучом солнца. Меня захлестывала бешеная ярость, про себя я осыпал Дженни самыми черными ругательствами, злобно и долго. Я выбирал самые грязные слова, чтобы выпачкать ее как можно сильнее, повторял и повторял их, и они потеряли смысл. Я не заметил высокой блондинки, которая подошла ко мне. Опомнился только, когда почувствовал руку, гладившую меня по затылку, по спине. Во мне еще вовсю клокотали бранные слова, когда прямо возле моих губ я увидел улыбку, язычок розовел между зубов, и один, кривой и милый, придавал улыбке что-то детское.
— Пошли, Гарет, или дальше будешь мечтать?
Она опустила руки мне на бедра, и меня сорвало с катушек. Я был дико зол на Дженни. И вдруг вспомнил чернявого мальчишку. Джо! Сегодня-то мне стыдно, но я пообещал себе, что буду говорить обо всем честно, не буду изображать себя лучше, чем был тогда, вспомню все до малейшей мелочи — как оно есть, так и расскажу. Я оттолкнул Каролину, и очень даже злобно.
— А твой сын? Кто им занимается?
От изумления Каролина приоткрыла рот, и глаза у нее увеличились вдвое. Она смерила меня взглядом, стирая меня в порошок, и без единого слова отвесила мне пощечину, наверное, самую унизительную и самую заслуженную в моей жизни. А рука у Каролины была тяжелая.
Обещание
С пламенеющей щекой, кипя стыдом и злостью, я забился между двух занавесок малой залы. Точно ребенок, которого за плохое поведение отослали от себя взрослые, и он нигде не находит себе места. Голос Стенсон обычно приводил меня в чувство, и я хотел слышать его, хотел почувствовать ее рядом, хотя, понятное дело, никто не приглашал меня на ее разговор с хозяином и я наблюдал за ними тайком. От Каролины я получил пощечину, а теперь мог получить и пулю в лоб, если они вдруг решат, что соглядатай им ни к чему.
— Подумай об этом, Стенсон. Из этого заведения может получиться самый первоклассный салун в округе.
— Я его таким и считаю.
— Народу у нас всегда полно, это верно, но если ты вложишь свои денежки… А я знаю, что они у тебя есть, — даже не прикидывайся, что это не так. И
