Кроваво-красная текила - Рик Риордан

Голый пилот, ничего не понимая, уставился на него, и тогда твой отец продолжал: «Если ты стрелял в него за забором, это называется покушение на убийство, идиот. Если же на своей территории — закон Техаса гласит, что речь идет о нарушении границ частного владения». Затем шериф вытащил блокнот и говорит: «Я начинаю составлять отчет, парень. Советую тебе перетащить мексиканца через забор прежде, чем я приступлю к описанию того, что тут произошло». Видел бы ты, с какой скоростью пилот сорвался с места. Но как только он побежал, твой отец достал пистолет 38-го калибра. Я в жизни не видел, чтобы оружие появлялось так молниеносно. Первым выстрелом он выбил ружье из руки летчика, второй прошел ровно у него между ног и оттяпал левое яйцо.

Драпиевски восхищенно выругался и влил в себя еще несколько унций моей «Эррадуры».

— Пилот взлетел в воздух, точно подстреленный заяц, и в следующее мгновение рухнул на землю. Твой отец подошел к нему и говорит: «Первый выстрел — за то, что ты размахивал ружьем перед моим помощником. Второй — за идиотизм». После того как медики починили мексиканца, он целых пятнадцать лет на каждое Рождество присылал твоему отцу ящик шампанского. Таким был твой отец, Трес.

История здорово обросла подробностями с тех пор, как я ее слышал много лет назад, но я не стал тратить силы и указывать Ларри на некоторые несоответствия. Вместо этого я забрал у него бутылку с текилой и добил ее.

Больше сказать было, в общем, нечего, и Драпиевски включил дневное шоу, дожидаясь, когда я прочитаю дело о расследовании смерти отца.

К отчету патологоанатома канцелярской скрепкой были прикреплены три черно-белые фотографии, изображавшие нечто, бывшее когда-то телом моего отца. Его труп казался огромным на металлическом столе, каким-то размытым и нереальным в резком свете флуоресцентных ламп, словно олень, оказавшийся в лучах фар.

В других папках описывалась серия тупиковых направлений в расследовании. «Понтиак», на котором убийца проехал мимо дома, нашли среди обгоревших остовов угнанных машин, каждую неделю собиравшихся в Вест-Энде. Владельца вычислить не составило никакого труда — им оказался кондитер, видевший, как машину увели прямо от его дома. Он с горечью рассказал полиции, что решил, будто это очередная акция кредиторов, и не стал тратить силы и заявлять в полицию. На короткое время в расследовании возник просвет, когда старик не слишком уверенно опознал вора в Рэндалле Холкомбе, бывшем помощнике шерифа, ранее арестованном моим отцом за убийство и выпущенном условно за неделю до гибели отца.

Однако эта ниточка оборвалась через два месяца в оленьей засидке в Бланко, где окровавленное и скорчившееся тело Холкомба нашли с пулей от пистолета 22-го калибра между глаз. Его труп уже довольно сильно разложился, когда на него наткнулся местный фермер, но патологоанатом определил, что Холкомб умер не больше чем через неделю после моего отца.

Несмотря на сильное давление на Ги Уайта и других известных наркодилеров Южного Техаса, надежды связать их с убийством не дали никакого результата. Особое внимание полиция уделила Уайту. Все властные структуры города организовали рейды на его владения, заморозили счета, арестовывали всех, кто имел хоть какое-то к нему отношение, за малейший проступок, но так и не сдвинулись с места в деле об убийстве шерифа Наварра. В общем, как сказал Ривас: все подозревали, что Уайт имел к нему отношение, но никто не мог ничего доказать.

Список врагов моего отца и связей Холкомба тоже оказался пустышкой.

Наконец, расследование вернулось к Рэндаллу Холкомбу. Мотив мести звучал вполне правдоподобно, время и его опознание в связи с угоном «Понтиака» тоже возникли очень кстати. Тот факт, что кто-то прикончил самого Холкомба, являлся совсем незначительной проблемой. Обсуждалось предположение, что его убийство не имело никакого отношения к делу Наварра. Или друзья моего отца из полицейского управления успели добраться до Холкомба раньше федералов. Такие случаи известны. Да и вообще ФБР любит мертвых убийц, может быть, больше, чем любило моего отца. Они объявили прессе, что преступление совершено на почве мести, классифицировали дело как «раскрытое» и спокойно положили на полку.

Я закрыл и вернул папку Ларри, когда часы показывали восемь и за окном начало темнеть. Я отдал ее почти в том же виде, в каком получил, если не считать нескольких бумажек, которые припрятал в тот момент, когда он засовывал голову в холодильник. После чтения документов ощущение у меня было такое, будто глаза у меня превратились в два тающих кубика льда.

— Ну? — спросил Ларри.

— Ничего, — ответил я. — По крайней мере, пока ничего такого, что представлялось бы мне интересным.

— Пока?

Драпиевски снял ноги с кофейного столика, с трудом доковылял до холодильника — видимо, все тело у него затекло, — обнаружил, что там ничего не осталось, и решил, что пора уходить. Взяв со стола пистолет и шляпу, он посмотрел на меня.

— Трес, Ривас прав насчет одного — ты к этому не имеешь отношения. Пусть они ищут девушку. А я, как обещал, проверю Карнау и Шеффа. Если ты будешь путаться под ногами, ничего хорошего не получится.

Похоже, мой взгляд что-то ему сказал, потому что он тихонько выругался, вытащил карточку и бросил на стол.

— Твой отец был хорошим человеком, Трес.

— Угу.

Драпиевски покачал головой, как будто я его не слышал.

— Из тех, кто может убедить тебя убрать пистолет от виска, когда кажется, будто ничто другое уже не важно.

Я посмотрел на лоснящееся лицо пятидесятилетнего Драпиевски. Он снова улыбался, словно не мог ничего с собой поделать. Может быть, я ослышался, и он ничего такого не говорил. На мгновение я представил, как он сидит в темной комнате и не сводит глаз с дула пистолета.

— Если тебе что-нибудь потребуется, позвони по этому номеру, — сказал он мне. — Я сделаю все, что будет в моих силах.

— Спасибо, Ларри.

После того как он ушел, я принял тепловатый душ и снова посмотрел на блокнот отца. Я перечитал его записи, касающиеся подготовки к суду над Ги Уайтом, и загадочные слова внизу: «Сабинал. Купить виски. Починить забор. Почистить камин». Однако по-прежнему ничего не понял. Тогда я закрыл и бросил блокнот на стол.

Моя девушка пропала. Ее другой любимый, который перестал быть любимым несколько месяцев назад, разъезжает по городу с ее деловым партнером. А я сижу на своем футоне и читаю списки необходимых покупок, составленные отцом.

Я решил довести до совершенства этот великолепный день, позвонил матери и попросил одолжить мне денег. Разумеется, она пришла в восторг: я же чувствовал себя, как тот летчик, который поцеловал нечто волосатое.

Глава 20

Ночью мне снился отец на нашем ранчо в Сабинале. Рождество, я учусь в седьмом классе, в тот год выдалась одна из самых суровых зим в Южном Техасе. Мескитовые деревья стояли голыми, как телевизионные антенны, а кустарник приобрел желто-серый цвет в тон тучам. Я в оранжевой парке, стою на коленях и держу в руках ружье 22-го калибра, которое отец подарил мне утром. Дуло все еще теплое после десяти выстрелов, которые я сделал.

Рядом со мной отец, также одетый для охоты и похожий на светящуюся палатку на шестерых. Он надвинул свой «стетсон»[41] до самых глаз, и я вижу только обвисшие небритые щеки, нос с красными прожилками и кривую влажную улыбку, частично скрытую жеваной кубинской сигарой. Пар от его дыхания смешивается с дымом. В свежем морозном воздухе от него пахнет как от вкусного, но подгоревшего обеда.

На прогалине еще подрагивает тело пекари.[42] Огромное зубастое животное с черной шерстью, слишком крупное и злобное, чтобы охотиться на него с ружьем 22-го калибра. Я подстрелил его от неожиданности, второй раз нажал на курок уже в ярости, потом от отчаяния, чтобы прикончить мерзкую тварь. Все это время отец молча за мной наблюдал — лишь в самом конце улыбнулся.

Наконец, пекари застыл на земле, раздался низкий влажный звук, и наступила тишина.

— Самое злобное животное из всех, созданных Богом, — говорит отец. — И самое грязное. Ну, и что теперь тебе следует сделать, сын?

При желании отец мог разговаривать, как выпускник Гарварда, но в те моменты, когда он меня испытывал, когда хотел создать между нами дистанцию, в его речи появлялся сильный акцент. Медлительный говор, характерный для завсегдатаев местных ресторанов, свободный и небрежный — так в реке к тебе приближается водяной щитомордник.

— Его мясо годится на еду? — спросил я.

Отец пожевал сигару.

— Можно сделать отличную колбасу, если у тебя есть желание.

Он позволил мне взять нож и отошел в сторону, когда я приблизился к еще теплому телу. Мне потребовалось много времени, чтобы освежевать тушу. Как только я прикоснулся к шкуре пекари, по коже у меня побежали мурашки, но сначала я не обратил на это внимания. Помню, как поднимался в воздух пар над внутренностями и появился непередаваемо отвратительный запах — кислая вспышка страха, гниения и экскрементов, которая не идет ни в какое сравнение даже с худшей вонью городских переулков. Таким был мой первый урок — газ, который выходит из тела только что умершего животного. Я едва не потерял сознание, и мне пришлось согнуться пополам, но я заметил суровый взгляд отца и понял, что должен продолжать. И я сделал свой выбор.