Убежать от себя - Анатолий Голубев

– И второе, – словно читая приговор, произнес Улыбин.– Это бессмысленная, на мой взгляд, погоня за максимальными физическими нагрузками. Мы, ветераны, еще привычные, но молодые… Неужели вам не ясно, Борис Александрович, что они едва ноги таскают? Не всем под силу такое выдержать. Сгорят ребята и пропадут не за понюшку табака.

Молодые недружно закивали головами, чем очень напомнили Рябову детсадовские собеседования, и, стараясь скрыть усмешку, он спросил:

– А третье?

– Третье касается вас, Борис Александрович. И это, наверное, самое важное. Мы понимаем, что дисциплина в команде – вопрос важнейший. Но ваш диктат, при котором попирается элементарное человеческое достоинство, а игроки сводятся к уровню мебели, стал невыносим. Вы уже забыли, когда кого-нибудь слушали. Вы слушаете только себя. Вы вещаете. Вам это нравится! Но вы же умный человек, Борис Александрович, вы не можете не понимать, что и другим хочется иногда сказать слово, даже если оно заранее покажется вам глупым. Или вы хотите, чтобы каждый из нас стал молчуном, вроде Терехова? Но правильно ли это? Сами же учили, что, уча, человек учится дважды. Так почему же эта теория не распространяется на практику наших повседневных отношений?

– Власти захотелось, Улыбин? Имперские флюиды веют? Мы, мол, «кормильцы», как хотим, так и гнуть будем? Так?

– Не так…

– Нет, так! И хватит! Побеседовали, будет… Что касается отношения ко второй тройке, могу сказать только одно – решайте сами! Я свою точку зрения высказываю делом. Считаю, что если в тени могучего опыта есть возможность потихонечку подрасти мудрой поросли – полезно! Со шкурной точки зрения, с тренерской… А с человеческой… Ну что ж, я понимаю – ждать трудно. Уходит время, уходят силы… А славы так хочется и хочется славы немедленно. Но в спорте, как и в жизни, надо уметь ждать. Даже если это невыносимо трудно…

Вопрос второй-не дискуссионный! Силовая подготовка– это мое кредо. И пока я тренер, команда будет работать на пределе. Не хотите– уходите! Мне сопливые моллюски не нужны. Хоккей не для них! А если кто и сгорит в огне высоких нагрузок, значит, только казался с виду героем.

А третьего я ждал давно, Улыбин. Я ждал, что рано или поздно вы откажетесь от меня: это произойдет, когда я вам надоем или вы станете великими. Но не знал, что наступит раньше. Теперь вижу: я вам надоел гораздо раньше, чем вы стали великими. Иу что ж… Наверно, это хорошо, что мы вот так собрались и поговорили. Свои ошибки забыть нетрудно, гораздо труднее забыть другим, что они не забыли твоих ошибок. Вот об этом, пожалуйста, помни, Улыбин. Я думаю, мы обсудим с каждым вопросы взаимоотношений. На столь широком собрании это трудноперевариваемая тема. Обещаю взаимную откровенность. А пока, – Рябов посмотрел на часы, – еще есть час нашего льда, одевайтесь – и на тренировку. Вместо игры, которую проговорили, сегодня займемся общефизической.– Он обиженно поджал губы и пошел к шкафчику.

За спиной раздался общий вздох облегчения, и все шумно начали переодеваться. Собрание, которое касалось каждого, было каждому так же тяжело. Команда с радостью окунулась в столь привычную обстановку тренировочной работы.

«Это тебе урок, Рябов. Где-то ты потерял контроль. И главное сейчас – не срывать зло на ребятах. Делать все, как обычно, но с учетом… Бывали случаи, когда целая нация должна выбирать между тем, чтобы затянуть ремень потуже или потерять штаны».

15

«Итак, Алешенька предупредил меня, что начинается дележ шкуры неубитого медведя… А впрочем, почему неубитого? Для некоторых я уже охотничий трофей. Мальчишки! Они считают, что можно решать проблемы, забыв о сути и пользе дела… Хорошо, что хватило ума предложить Улыбину… Нет, они ребята соображающие. Меня удивляет председатель. Он пришел всего пять лет назад, пять лет назад просил меня остаться со сборной, когда я сам всерьез начал подумывать, что пора сматывать удочки. И потом пошло как-то все странно. Что ни коллегия, то нагоняй, что ни разговор за спиной, то неуважительнее тон просто трудно придумать! Сейчас, прикидывая, как складывались отношения с председателем, который так много сделал для спорта и которого уважаю за мужской характер, берусь утверждать, что больше, чем меня, не били никого. И это несмотря на успехи сборной и клуба. Ну конечно, мы сразу же разошлись во взглядах на серии с профессионалами. Тут справедливый и прекрасно разбирающийся в спорте председатель оказался непримирим. Остается предположить одно – он не уверен в победе…»

Рябов сел на скамью под яблоней, сложив руки на животе, выкатившемся из-под старенькой тренировочной рубашки. Прищурил глаза… Как бы готовясь к предстоящему матчу, проиграл мысленно все перипетии разговора с Улыбиным.

«Одно, пожалуй, надо признать безоговорочно – Улыбин выглядел искренним и доброжелательным. Учитывая нашу долгую „дружбу“ и нынешнюю ситуацию, складывающуюся в его пользу, он мог быть и более откровенно веселым…»

При этой мысли Рябов смутился, что случалось с ним редко.

Подняв голову, он натолкнулся взглядом на яркий сноп солнечных лучей, бивших сквозь ветки. И на какое-то мгновение ослеп. Закрыл глаза, пытаясь стряхнуть внезапное ослепление. Но, открыв глаза, еще долго не мог прийти в себя и видел корявые стволы яблонь, полуголые ветви и стреху крыши как бы одним цветом – этаким серым, нечетким, почти расплывчатым.

Пытаясь обмануть солнце, Рябов щурился, поглядывая на него искоса, одним глазом, но эта игра с солнечными зайчиками не отвлекала. На память невольно приходили обрывки разговора с Улыбиным.

«Кажется, у Алешеньки переменилась точка зрения на кардинальный вопрос, по которому мы с ним некогда здорово разошлись: он с пеной у рта доказывал, что мои повышенные нагрузки убьют новичков, да и „кормильцам“ такая нагрузка не нужна. Помню, как их проучил: недели на две снизил с „кормильцами“ общефизические нагрузки, и они, субчики, начали в первом же ответственном матче проваливаться. Под горку катятся, а в горку уже во втором периоде не могут. И хотя это стоило мне два очка в таблице, урок не пошел впрок… Они тогда так ничего и не поняли.

Господи, неужели было время, когда я мог позволять себе такие шалости, как отдать ради утверждения несомненной идеи два очка в ответственнейшем матче? Впрочем, если быть честным, то эксперимент с Улыбиным стоил очка четыре: «кормильцы» не скоро пришли в норму».

Рябов потер остывшие руки, подумал, не пойти ли в дом. Но солнце, заставившее щуриться, ласково пригревало лицо, и он блаженно замер, словно кот на теплой крыше.

«А по сути, это так просто понять – ас должен работать больше молодых: ведь он должен находиться в экстраформе: что позволительно салажонку, асу непозволительно. Зеленушка может отсидеться за спиной у аса, а тому отсиживаться негде. Нет, лишь яростная самоотреченность, работа на грани самоистязания позволяют смотреть в мире спорта сверху вниз, а не наоборот, как вот я сейчас смотрю на далекое светило. Боже, сколько я втолковывал людям типа Улыбина, что главное в жизни – время. Они же отвечали почти серьезно, что не время главное, а деньги! Наверное, в молодые годы и впрямь кажется, что жизнь бесконечна, и силы бесконечны, и можешь позволить себе почти все… Лишь с высоты шести десятков лет понимаешь, что то, как ты тратишь свое время, гораздо важнее, чем то, как ты тратишь свои деньги. Денежные ошибки рано или поздно можно исправить, а время уходит безвозвратно».

Рябов вдруг заметил, что мимо скамейки, на которой сидит, от подгнившей ножки-столба прямо к крайней яблоне тянется лента. Он нагнулся и, присмотревшись, увидел, что лента эта движется, что она живая и что это обычная муравьиная дорога из неведомо чего в неведомое нечто. Шла она от небольшой, малоприметной кучки нарождавшегося муравейника, что притулился у самых ворот, и, обогнув скамейку, упиралась прямо в ствол яблони. Рябов, крякнув, встал и подошел к стволу. По истрескавшейся темно-серой яблоневой коре муравьи поднимались вверх, приблизительно до второго большого сука, находившегося высоко, так что Рябов никак не мог проследить, куда движутся муравьи. Он поймал себя именно на этом повышенном интересе к конечной цели муравьиной дороги, хотя никогда не увлекался естествознанием. И с удовольствием расхохотался. Потом плюхнулся на скамейку.

«Вот, вот! Скоро изучение жизни муравьиной колонии станет основным времяпрепровождением старшего тренера сборной команды по хоккею, заслуженного мастера спорта, заслуженного тренера, крупнейшего… И так далее, и так далее…» – с сарказмом подумал он почти вслух. Но столь непроизвольное воспоминание далеко не полного перечня собственных титулов обласкало его самолюбие и притушило, загнало куда-то еще дальше, вглубь, поднявшееся было чувство тревоги.

Больно кольнуло сердце, и он засопел, будто секач, старый и многоопытный, при первом, еще отдаленном ощущении опасности. Упрямо уставился на бегущих мимо муравьев, словно они и являлись для него источником главной опасности.