Уроки милосердия - Джоди Линн Пиколт

— А почему вы с дедушкой не открыли вместо книжного магазина булочную?

Она смеется.

— Твой дедушка и воды себе не мог вскипятить, не говоря уже о том, чтобы сварить бублик. Чтобы печь хлеб, нужно обладать талантом. Каким обладал мой отец. Каким обладаешь ты.

— Ты почти никогда не рассказываешь о своих родителях, — замечаю я.

Рука, в которой она держит нож, едва заметно подрагивает, настолько незаметно, что если бы я наблюдала не так внимательно, то ни за что бы не заметила.

— А что рассказывать? — пожимает она плечами. — Мама была домохозяйкой, а отец пекарем в Лодзи. Ты об этом знаешь.

— А что с ними случилось, бабуля?

— Они давным-давно умерли, — отвечает она, закрывая тему. Протягивает мне кусок хлеба без масла, потому что, если делаешь по-настоящему великолепную халу, масло не нужно. — Посмотри на эту халу. Могла бы еще подняться. Папа говорил, что хороший хлеб можно съесть завтра. А плохой следует есть прямо сейчас.

Я хватаю ее за руку. Кожа похожа на пергамент, косточки хорошо прощупываются.

— Что с ними произошло? — повторяю я.

Она натянуто смеется.

— К чему все эти вопросы, Сейдж? Или ты ни с того ни с сего решила написать книгу?

В ответ я поворачиваю ее руку и аккуратно поднимаю рукав блузы, чтобы стали видны размытые края синей татуировки.

— Не у одной меня в семье шрамы, бабуля, — бормочу я.

Она вырывает руку и поправляет рукав.

— Я не хочу об этом говорить.

— Бабуля, — убеждаю я, — я больше не маленькая…

— Нет! — резко отвечает она.

Мне хочется рассказать ей о Джозефе. Хочется расспросить об эсэсовцах, которых она встречала. Но я точно знаю, что не стану этого делать.

Не потому, что бабушка не хочет это обсуждать. Мне стыдно, что человек, с которым я подружилась, для которого пекла, с которым сидела, разговаривала и смеялась, возможно, когда-то был одним из тех, кто наводил на нее ужас.

— Когда я приехала сюда, в Америку, тогда и началась моя жизнь, — говорит бабушка. — Все, что было раньше… случилось с кем-то другим.

Если бабушка смогла начать новую жизнь, почему Джозеф Вебер не смог?

— И как у тебя это получается? — мягко интересуюсь я, и теперь спрашиваю не только о ней, а еще о Джозефе и о себе. — Как тебе удается не вспоминать каждое утро?

— Я никогда не говорила, что все забыла, — поправляет бабушка. — Я сказала, что предпочитаю забыть. — Неожиданно она улыбается, проводя границу между этим разговором и дальнейшей беседой. — Моя красавица внучка не стала бы проделывать такой путь, чтобы поговорить о древней истории, верно? Расскажи мне о булочной.

Я оставляю слово «красавица» без внимания.

— Я испекла хлеб, внутри которого оказалось лицо Иисуса, — сообщаю я первое, что приходит в голову.

— Серьезно? — смеется бабушка. — И кто это говорит?

— Люди, которые верят, что Бог может явиться в домашней выпечке.

Она поджимает губы.

— Были времена, когда я видела Бога в каждой крошке хлеба.

Я понимаю, что она протягивает оливковую ветвь — знак примирения, серебро своего прошлого. Я замираю, ожидая продолжения.

— Знаешь, чего мне больше всего не хватало? Не кроватей, не дома, не матери даже. Мы говорили о еде. О жареной картошке с грудинкой, о бабке, о пирогах. Тогда за папину халу, свеженькую, прямо из духовки, я бы жизнь отдала.

Именно поэтому бабушка каждую неделю печет четыре буханки, хотя ей и одной много. Не потому, что собирается их съесть, а потому, что хочет иметь роскошь отдать остальное тем, кто нуждается.

Я делаю недовольную гримасу, когда звонит мой сотовый, — наверное, Мэри будет меня распекать, потому что вместо меня на смену явилась Робена. Но когда я достаю телефон из кармана, то вижу, что номер незнакомый.

— Это детектив Уикс. Можно поговорить с Сейдж Зингер?

— Ничего себе! — восклицаю, узнавая голос звонящего. — Не ожидала, что вы мне позвоните.

— Я провел небольшое расследование, — отвечает он. — Мы ничем вам помочь не можем, но если вы хотите куда-то отправить свою жалобу, советую обратиться в ФБР.

ФБР? Невероятный шаг со стороны местной полиции! Именно агенты ФБР арестовали Джона Диллинджера[14] и супругов Розенберг. Они обнаружили отпечатки пальцев, обличившие убийцу Мартина Лютера Кинга-младшего. ФБР расследует серьезные дела, касающиеся нынешней национальной безопасности, а не дела, которые откладывались десятилетиями. Они, скорее всего, засмеются, не дав мне закончить объяснения.

Я поднимаю голову и вижу, что бабушка у кухонного стола заворачивает одну из буханок в фольгу.

— По какому номеру звонить? — спрашиваю я.

Просто чудо, что я вернулась в Уэстербрук, не съехав с дороги, — так сильно я устала. Я вхожу в булочную, воспользовавшись своими ключами, и обнаруживаю спящую Робену — старушка сидит на огромном тюке с мукой, прижавшись щекой к деревянному столу. Радует то, что на полках остывают буханки хлеба, а по запаху слышно, что в печи пекутся другие.

— Робена! — Я мягко пытаюсь ее разбудить. — Я вернулась.

Она садится.

— Сейдж! Я прикорнула всего на минутку…

— Все в порядке. Спасибо, что помогла. — Я натягиваю фартук и завязываю его на талии. — Как настроение Мэри по десятибалльной шкале?

— Баллов двенадцать. Очень возбуждена, потому что ожидает завтра наплыва посетителей, — спасибо буханке с Иисусом!

— Аллилуйя! — равнодушно восклицаю я.

По пути домой я пыталась дозвониться до местного отделения ФБР, но мне ответили, что необходимо обратиться в Министерство юстиции в Вашингтоне. Там мне дали другой номер, но, по всей видимости, в отделе особых преступлений рабочие часы, как в банках. Я попала на автоответчик, который просил меня перезвонить по другому номеру, если дело безотлагательное.

Трудно решить, безотлагательное это дело или нет, учитывая, сколько времени Джозеф хранил свои секреты.

Поэтому я решила закончить печь хлеб, выставить буханки в стеклянные витрины и уйти еще до того, как Мэри откроет магазин. Перезвоню уже из дома.

Робена рассказывает мне, какие и когда она поставила таймеры: одни отсчитывают время выпечки, другие — пока подойдет тесто, третьи — сколько подходят уже оформленные буханки. Я чувствую, что следует поспешить, поэтому провожаю ее до входной двери, искренне благодарю и запираю за ней дверь булочной.

И тут мой взгляд падает на буханку с Иисусом.

Оглядываясь назад, я не могу объяснить Мэри, почему так поступила.

Хлеб зачерствел, он твердый как камень, с пестрыми семечками и пигментами, которые и создали поблекшее уже лицо. Я беру ухват, которым засовываю и достаю хлеб из затопленной дровами печи, и швыряю буханку с Иисусом в ее зев, на обжигающе красные языки пламени.