Граждане - Казимеж Брандыс

— Знаешь, — шепнул он Бронке, когда после киножурнала в зале вспыхнул свет, — мне показалось, что впереди сидит твоя подруга. Та, что уехала…

Бронка посмотрела на него с недоумением: она не понимала, о ком он говорит.

— Ну та, с которой ты меня познакомила у вас в первый вечер, — пояснил Павел. — Зовут ее, кажется, Агнешкой.

Он замолк, испугавшись, что все в зале услышат громкий стук его сердца.

— Это Агнешка Небожанка? — наконец догадалась Бронка. — Так она никуда не уезжала. Я у нее недавно была.

«Не уехала…» — Павел с облегчением перевел дух. Он мысленно посмеялся над собой, потом ему стало жарко, и он развязал галстук. Чувство безмерной благодарности к Бронке вдруг охватило его, и, когда свет снова погас, он взял ее за руку. Жесткие пальчики дрогнули при его прикосновении, но Бронка не отняла их. Так они сидели некоторое время, не обменявшись ни словом, но Павел неожиданно смутился: притворно кашлянув, он отнял руку и прикрыл ею рот. На экране проходила колонна гитлеровских танков, затем среди кустов появилось сильно увеличенное лицо советского партизана с биноклем у глаз. Павел, несмотря на темноту, видел, что рука Бронки лежит на том же месте.

Лэнкот обратил внимание на Павла Чижа не только потому, что как раз в то время оказался в затруднительном положении. Нет, Лэнкот был хороший физиономист. Если он и не принадлежал к числу тонких психологов, то, во всяком случае, умел подметить в каждом новом человеке свойства, которые можно будет выгодно использовать. И на эти-то свойства он делал ставку — разумеется, с осторожностью опытного специалиста: рисковать он не любил.

Павел произвел на него хорошее впечатление. За него говорила, во-первых, его молодость — ведь продвижение молодых кадров было обязанностью Лэнкота. Во-вторых, происхождение. Лэнкот всегда внимательно изучал анкеты новых сотрудников, и его несколько удручало то обстоятельство, что большинство коллектива было из кругов городской интеллигенции. «Наконец-то потомственный пролетарий!» — подумал он с удовлетворением, просматривая графу, заполненную именами Чижей и сведениями о их социальном положении.

Наглядным подтверждением могло служить и лицо Павла: если этого паренька переодеть в рабочий комбинезон, он мог бы немедленно стать к станку и фигурировать в кинохронике как превосходный тип молодого бригадира-зетемповца, сварщика или токаря. Лэнкот умел наблюдать незаметно: он видел умные, живые глаза, решительную складку рта, жесткие линии подбородка. Все в Павле указывало на сочетание черт, которое нравилось Лэнкоту: горячность — и вместе рассудительность, похвальный энтузиазм и доля мальчишеской наивности, преклонение перед авторитетами.

Во время первой беседы с Павлом Чижем Лэнкот, как всегда при встрече с новыми людьми, проявил сдержанное добродушие. Он занял выжидательную позицию: время покажет, что за человек этот Чиж, да и послушать надо, что будут говорить о нем другие. Первые короткие заметки Павла Лэнкот одобрил. Нападки на определенных лиц он, конечно, вычеркнул как лишние и рискованные, но оценил по достоинству живой, красочный слог и ту романтическую восторженность, которая, как мысленно говорил себе Лэнкот, на данном этапе необходима.

Поведение Павла в первое время его работы в редакции тоже понравилось Лэнкоту, который вначале опасался, как бы новичок не подпал под разлагающее влияние Бабича или не подружился с этим сумасбродом Зброжеком. Обоих — Бабича и Зброжека — Лэнкот по совершенно различным причинам считал своими злыми гениями и не раз твердил жене: «Увидишь, один из них рано или поздно меня угробит!» Но Павел, к счастью, держался от них в стороне, и Лэнкот наблюдал за ним все с большим удовлетворением. Он любил молодежь степенную и рассудительную и угадывал в Павле то трезвое, спокойное честолюбие, которое, как он предвидел, сделает этого юношу полезным для редакции. Как-то вечером Лэнкот сказал своей жене Люцыне: «Знаешь, дорогая, кажется, бог послал мне то, о чем я давно мечтал. Фамилия этого парня Чиж». Люцына пожала плечами (она не доверяла его суждениям о людях), но на сей раз это не обескуражило Лэнкота. «Нет, нет, ты неправа!» — сказал он. Лэнкот знал ожесточенный пессимизм Люцыны, ее склонность к самым мрачным предчувствиям, в особенности когда дело касалось ее мужа. Она часто предостерегала его: «Здзислав, все это плохо кончится! Вспомни, сколько императоров слетело за последнее время. Или ты воображаешь себя сильнее их всех?»

Люцына считала, что муж ее — смельчак, идущий на отчаянный риск, а его карьера — танец среди мечей. Лэнкот обрушивался на нее: «Не понимаешь ты одного: я — человек с у-бе-жде-ниями. То, что делается в Польше, считаю правильным. Партия…»

Люцына качала головой, а он багровел от раздражения. Она была единственным человеком, перед которым Лэнкот часто терялся. В такие минуты он недоумевал, что же он, в сущности, собой представляет и как ему вести себя. В жизни его был довольно длительный период, когда он действительно не имел определенного мнения о себе. Никак не мог решить, умен он или глуп и следует ли ему высказывать свои мысли другим людям, или только молчать и слушать. Чтобы проявить себя как личность, как характер, нужно было выбрать какие-то черты, какие-то формы существования, а их было безмерное множество — и это угнетало Лэнкота. Какое усвоить себе отношение ко всему окружающему, ироническое или серьезное? Быть напористым или уступчивым? Циником или человеком непреклонных убеждений?

Лэнкоту долго казалось, что он так и будет вечно из одной крайности бросаться в другую и никогда не сможет выбрать себе «лицо». Но с течением времени его выручили люди. Оказалось, что они сами без его помощи разобрались в нем, он стал для них таким, а не иным Здзиславом Лэнкотом, наделенным такими, а не иными чертами. И вот, в конце концов, выбор характера и «лица» состоялся. Не задумываясь над тем, как это произошло, Лэнкот спешил точнее узнать общее мнение о себе и уже сознательно старался уподобиться тому человеку, которого видели в нем люди. Теперь он знал, что должен быть уравновешенным, добродушным, осторожным. Он стал терпелив, доброжелателен и беспристрастен — потому что именно таким его считали, и никто не подозревал его в карьеризме или в отсутствии собственного мнения. Никогда больше он не высказывал рискованных взглядов, не позволял себе соленых шуток, он только улыбался и помалкивал, памятуя о своей репутации человека степенного и несколько замкнутого.

Не раз он в душе благодарил судьбу, что не стал кем-нибудь иным. Ведь, например, перед войной, в начале своей журналистской работы, он мог стать фашистом. Но, к счастью, это и тогда уже не вязалось с тем обликом, какой придали ему люди: «Лэнкот слишком рассудительный и осторожный человек, чтобы дойти до такой крайности». Точно так же он не решился бы открыто проявить антисемитизм, — ведь люди думали о нем: «Лэнкот — спокойный человек и редко вредит кому-нибудь».

Он знал, что у него репутация опытного и сведущего специалиста, и, словно подгоняемый боязнью не оправдать этой репутации, постарался превосходно изучить технику редакционного дела. После освобождения Польши он сразу выдвинулся как незаменимый газетный работник.

Лэнкота ценили за то, что он своим поведением подтверждал общее мнение о нем. Но был в отношении людей к нему легкий оттенок снисходительности, ибо дальше он не шел. Тем не менее установившееся о нем хорошее мнение распространялось все шире, и Лэнкот становился человеком с ярко выраженной индивидуальностью. Для всех, но только не для Люцыны. В ее усталых глазах он часто читал недоверие и горькое сознание, что в жизни большую роль играет случай. Она одна знала, что Лэнкот не совсем еще избавился от душевных терзаний тех лет, когда он метался между множеством неосуществленных возможностей. Люцына была убеждена, что муж ее ходит по узкой тропке между пропастями. Лэнкот и сердился на нее и любил ее за это, часто пожимал плечами, а порой в глубине души разделял ее тревоги. Когда Люцына узнала, что он вступил в партию, она только посмотрела на него — и все, даже головой не покачала. А он сидел, как придавленный какой-то невидимой тяжестью и только после долгого молчания сказал:

— Я буду делать все, чего они хотят. Все! Понимаешь?

Так как в глазах людей он был честный работник, здравомыслящий гражданин и человек трезвого, ясного ума, то ему невозможно было оставаться в стороне от великих событий. Он ведь всегда делал то, чего от него ждали, он неспособен был выкинуть что-либо неожиданное. Даже подарки Люцыне он покупал только два раза в год — к именинам и в годовщину их свадьбы. Да, он был человек трезвый и расчетливый, но это вовсе не значит, что он никогда не мечтал: у него, конечно, были свои тайные мечты.

Он помаленьку взбирался все выше, и уже высота его не страшила: привык. Только встречая испуганный взгляд Люцыны, он на мгновение терял спокойствие и понимал, что все-таки боится. Чего? Прежде всего, боится сорваться, — как будто он поднялся наверх по скрипучим и шатким ступеням, а сойти по ним вниз уже нельзя. Чуть не каждую ночь Лэнкоту снилось, что он падает, и он с криком просыпался. «Видишь? — бормотала встревоженная Люцына. — Видишь, говорила я тебе!» А он вздыхал, глядя в ее увядшее, некрасивое лицо, и на секунду мелькала мысль, что настоящее в его жизни — только она, Люцына, а все остальное может плохо кончиться. Врач прописал ему впрыскивания для укрепления нервов.