Взрыв в Леонтьевском - Теодор Гладков

— Да-да… Анархисты много думают и пишут о будущем, не понимая настоящего. Мыслями о будущем они сильны, в настоящем же они беспочвенны, жалки исключительно потому, что в силу своей бессодержательной фанатичности реально не имеют с этим будущим связи.

С документами на имя прапорщика старой русской армии Ивана Шепеля, украинца, возвращающегося на родину, Махно благополучно пересек границу. От старых товарищей узнал, что немцы его искали, расстреляли старшего брата Емельяна, арестовали другого брата Савву, сожгли дом матери.

Он сколотил из единомышленников новый отряд и возобновил вооруженную борьбу с немцами и гетманцами — войсками ставленника кайзера Вильгельма марионеточного «гетмана» Скоропадского. После разгрома гарнизона оккупантов в Большой Михайловке имя Махно становится известным всей Украине. Его повстанческое войско доходит до 30 тысяч штыков, главным образом сабель. Махно контролирует территорию 72 волостей с населением в два с лишним миллиона человек.

Пиком успехов «батьки» стало взятие при сильной поддержке подпольного большевистского ревкома Екатеринослава. Правда, удержать город махновцы, немедленно начавшие грабить обывателей, смогли лишь два дня.

Не раз Махно из тактических соображений, дабы обрести передышку и заручиться поддержкой населения, заключал временные соглашения с Советской властью и Красной Армией. И столько же раз нарушал непрочный союз… И даже в дни вынужденных перемирий махновцы то и дело без пощады убивали коммунистов, советских работников, активистов комитетов бедноты. Не случайно приютил у себя Махно и назначил начальником контрразведки бежавшего из Москвы бывшего левого эсера Дмитрия Попова, того самого, который командовал 6 июля вооруженным отрядом мятежников, держал под арестом Дзержинского и грозил огнем из орудий смести с лица земли Кремль.

Попов поклялся лично убить 300 коммунистов и к тому времени, когда был, наконец, обезврежен, почти выполнил свою кровавую норму. Свершить такое на ратном поле было не под силу не только новокрещенному в анархисты левому эсеру, но и легендарному донскому казаку Кузьме Крючкову. Тому самому, который, если верить конфетным оберткам и плакатам четырнадцатого года, одним махом насаживал на пику сразу по семь австрияков. Нет, в бои Попов не рвался: он лихо рубил только пленных.

Прижились и заняли видное место в «повстанческой армии» садисты-атаманы Шусь, Калашников, Фома Кожа, откровенные уголовники вроде известного на юге бандита Мишки Левчика.

Но так называемые «идейные анархисты» сидели не только в махновском агитотделе и редакциях — известный уже читателю Яков Глагзон, например, успешно подвизался в контрразведке, перенимая опыт у того же Попова. Возможно, именно поэтому он, в числе других махновских эмиссаров, включая Соболева и Ковалевича, и очутился осенью девятнадцатого года в Москве — среди несуществовавших доселе и в помине «анархистов подполья»…

— Значит, молчат, — протянул после затянувшейся паузы Дзержинский. Это был не столько вопрос, сколько констатация факта. Потом, видимо, ему пришла в голову какая-то интересная мысль, скорее даже — ход. — А что Лямин, тоже молчит?

— Молчит, — подтвердил Манцев.

— Кого еще взяли в засадах после инцидента с Соболевым?

— Ценципера, Гречаникова, Исаева… Боевики-фанатики с сильной уголовной окраской. Эти говорить не начнут, пока не прижмем неоспоримыми уликами. А таких фактов у нас пока маловато.

Феликс Эдмундович задумался, потом неуверенно сказал:

— Я помню Лямина по восемнадцатому году и еще раньше, до революции, по Орловскому каторжному централу. Был неплохой парень, хотя и путаник страшный. Но — честный, от уголовных был далек. Как же дошел он до жизни такой?

Решительно закончил:

— А ну-ка, вызывайте его. И приготовьте все документы комиссии с материалами, касающимися последствий взрыва…

Лямина привели через пятнадцать минут — арестованных по делу 25 сентября содержали здесь же, на Лубянке, во внутренней тюрьме, под которую была переоборудована часть здания бывшего страхового общества.

Афанасий Лямин, очень худой, всклокоченный мужчина с нервным, изможденным лицом, был значительно старше других участников подполья. Он происходил из семьи довольно известного в Харькове врача, можно сказать даже — модного, вырос в полном достатке. К ужасу родителей, в старших классах гимназии увлекся анархистскими идеями. Еще до мировой войны Афанасий за участие в убийстве в Харькове жандармского офицера был осужден к десяти годам тюрьмы и действительно несколько месяцев содержался вместе с Дзержинским в одной камере печально знаменитого на всю Россию Орловского централа.

Уже после освобождения из заключения в феврале 1917 года Лямин всего за несколько недель пребывания в отчем доме успел вовлечь в анархистскую федерацию младшего брата Михаила, с которым очень дружил, несмотря на ощутимую разницу в возрасте.

В восемнадцатом году Лямин очутился в Москве, был в числе организаторов «Дома анархии» в особняке на Малой Дмитровке, в котором до революции располагалось Купеческое собрание. Когда красноармейцы и чекисты вынуждены были с боем штурмовать здание, поскольку анархисты и уголовники отказались сдать его без кровопролития, Лямин стрелять по атакующим отказался, и не из-за трусости, но сугубо идейных соображений.

Трусом он действительно не был, что и доказал, когда после освобождения очутился у Махно, в боях с гетманцами и немецкими оккупантами. Осенью девятнадцатого вместе с Соболевым Лямин приехал в Москву, через Харьков, где за ним увязался и брат Михаил. Чисто интуитивно, однако, Афанасий оберегал брата от активной деятельности в группе «анархистов подполья».

Когда Лямина вывели из тюремной части здания в собственно служебную, он сразу догадался, что предстоит допрос каким-то начальником, поскольку до сих пор следователь допрашивал его прямо в камере. Но он и представить не мог, что им заинтересуется сам председатель ВЧК, да и не жаждал, признаться, такой встречи. Нет, страха никакого он не испытывал перед Дзержинским, но готов был отдать что угодно, лишь бы не оказаться со своим бывшим сокамерником глаза в глаза. Каким-то шестым чувством предвидел, что выглядеть будет в этой ситуации не идейным достойным противником, а так, нашкодившим гимназистом-недоучкой.

И вот Лямин в кабинете. Сердце екнуло: кроме знакомого уже Манцева здесь находился еще именно-таки Дзержинский!

«Осунулся», — невольно отметил про себя Афанасий, не видевший Феликса Эдмундовича всего-то полтора года. И вдруг понял, именно по этой своей первой реакции, что в предстоящем разговоре ему не удастся удержаться на позиции твердого отказника.

— Здравствуйте, Лямин, — хмуро сказал Дзержинский и рукой указал на свободный стул. — Садитесь.

— Здравствуйте, — буркнул Афанасий и настороженно присел, взлохматив для чего-то и без того кудлатую голову.

«Нервничает», — подумал Дзержинский и неожиданно, по какому-то наитию продекламировал:

— «Под знаменем черным великой борьбы мы горе народа потопим в крови!»

Изумленно уставился на него Манцев. Оторопел и Лямин.

— Что, Василий Николаевич, — спросил Дзержинский своего заместителя, — не приходилось слышать?

— Да нет… На Блока, во всяком случае, не похоже.

— Равно как на Бальмонта, или даже Сашу Черного… Это «Черное знамя». Гимн анархистов. Слова прямо-таки трогательные. Рифма, правда, подкачала: «борьбы — крови». А вот на идейку рекомендую обратить самое пристальное внимание. Насчет потопления горя народного в крови. Непонятно, правда, в чьей? Может быть, разъясните, Лямин? Ну? Это я вас спрашиваю!

Вздрагивает, словно от удара, арестованный.

— Ладно, — успокаивается Дзержинский. — Отложим разговор о гимнопении, — и в упор, уже без сарказма: — Будете давать показания?

— Не могу… Слово революционера.

— Не сметь! — Дзержинский гневно бьет ладонью по краю стола. — Я не волен заставить вас давать показания, но запрещаю вам в этом кабинете произносить слово «революция». Вы ее предали! И тогда, когда грабили рабочие кооперативы, и когда стали убивать настоящих революционеров!

Лямин пытается возразить:

— Мы принципиальные противники узурпации власти!

Дзержинский обрывает его:

— Это кто же узурпирует власть?! — он рывком выдвигает ящик стола, вынимает оттуда большую фотографию и кидает на стол перед анархистом. Лямин бледнеет — на снимке изуродованное девичье тело…

Меж тем Дзержинский продолжает:

— Может быть, товарищ Аня Халдина, которой никогда не исполнится восемнадцать лет, потому что вы ее убили в семнадцать?

Он кладет перед Ляминым еще одно фото:

— Или старый политкаторжанин товарищ Ефрем, который вас выхаживал в Орловском централе, после того как вы были до полусмерти избиты надзирателями?