Алые росы - Владислав Ляхницкий

«Священное таинство брака остается таинством, несмотря на запыленность бракосочетающихся», — сострил про себя поп и, проверив, что дьячок получил четвертную вперед, пошел в алтарь облачаться.

Лушку совсем разморило. Напившись в сторожке, она присела на лавку возле окна, где только что сидел поп, — и как приросла к ней.

Аграфена смочила Лушке водой лицо, грудь. Стало немного легче, хоть глаза приоткрылись.

— В церковь пойдем.

— Подожди, — остановила Катерина и сбросила шаль, жакетку. — Надень. А то на невесту совсем не похожа. Галоши надень.

И Аграфена сказала: «Надень».

Выйдя из алтаря, поп удивился, увидя у налоя другую невесту. Но спорить не стал. Им виднее.

Все было чинно, как на порядочной свадьбе. Горели свечи перед иконами, и приторный запах сгоравшего воска наполнил церквушку. Егор и Жура держали венцы над головами жениха и невесты. Потом поп, в парчовой малиновой ризе— осталась от лучших времен — водил молодых вокруг налоя, а дьячок пел торжественно «Исайя ликуй».

Великое счастье наполнило Лушку. Жена! Настоящая! Вавила не верит в бога, а ради нее даже в церковь пошел. Господи, вот бы мама увидела. Не пышная свадьба, но лучше хороший жених, чем сладкозвучные певчие и звон шаркунчиков на хомутах. А жених — ox, xopoш! «Господи, и за что мне такое счастье?» Крестилась Лушка истово, благодарно.

— Хоть до утра побудь с нами, — просила Лушка Вавилу, когда он после венчания сразу собрался в дорогу. — Я бы хоть посмотрела на тебя… на женатого-то…

— Вспомни, Луша, Ивана Ивановича.

— Мы тебя спрячем.

Вавила заколебался. А тут еще рядом стоял Егор, склонив голову набок, и смотрел, как выпрашивал кусок хлеба:

— Петюшку бы посмотреть, — умолял Егор.

Вавиле самому хотелось хотя бы часок посидеть рядом с Лушкой. Посмотреть ей в глаза. У нее такое измученное лицо, а глаза по-прежнему светятся. Надо бис Журой поговорить. Но Петрович наказывал: ходить подальше от Рогачева. И ответил Вавила твердо:

— Луша, нельзя. Ухожу. Давай поцелуемся на прощанье. Прости, что не так. Родишь — весточку дай.

Смеркалось, когда Егор и Вавила ушли по проселку, минуя большую дорогу. Лушка долго смотрела им вслед. Придется ли снова увидеться? Неужели таким навсегда и запомнится муж — уходящим в вечернюю серость. Аграфена стояла рядом и вытирала глаза уголком белого головного платка.

— Вот и свадьбу сыграли, — сказала Лушка печально.

— Хорошо хоть так-то сыграли, — ответила Катерина. — Поехали за поскотину, там заночуем, а то лошади с рассвета не кормлены.

За поскотиной нашли уютную поляну с большим кострищем и шалашом. Тут, видно, не раз ночевали не то обозники, не то скотогоны. Дядя Жура развел костер. У Катерины нашелся в мешочке хлеб, картошка, туесок медовухи. Из женщин только она одна- знала, что едут далеко.

— Вот и свадебный пир, — сказала она, раскладывая припасы на холст. — Горько, Лушка! Дай хоть я тебя поцелую за мужика. Эх, бабоньки, жисть наша короткая, а живешь так — хоть еще укорачивай, — всплакнула своим мыслям: муж безрукий, сарынь. Всех надо кормить. — А все ж какой ни мужик, а в семье голова. Ежели хороший, конешно… — Выпьем, бабоньки, каждая за своего мужика.

— Эй, кто тут, — раздалось с дороги. — Лушка? Тебя нам и надо.

Четверо милиционеров на взмыленных лошадях подъехали к костру.

— Где Вавила?

Зло Лушку проняло. Вскочила она, как бывало в девках, подбоченилась, топнула, словно сплясать готовилась, с вызовом вскинула голову, а голос задрожал от обиды. Злющие бесенята сверкнули в глазах.

— Спрятала Вавилу… Спрятала… — хотела сказать обидное для приехавших, да схватилась за живот и присела. — Бабоньки, милые, да никак я рожать начинаю.

1.

Борис Лукич возвращался домой в отличнейшем настроении. В соседнем селе он сегодня открыл филиал Камышовского общества потребительской кооперации.

Филиал!

Сейчас и степь в предгорье опутана сетью контор господина Ваницкого. Они дают в долг крестьянам деньги, зерно и забирают у них урожай. Последнее время стали делать закупки для армии.

— На каждую шею хомут надевают… Социалист-революционер! — ругался Лукич. Но слишком красива степь, чтоб долго сердиться и, понукнув коня, он снова предался мечтам: «За вторым филиалом откроем третий… десятый. Вся Русь покроется сетью потребительских лавок, руководимых нами, эсерами. И наступит на Руси желанный покой. За полной ненадобностью отомрут вонючие города… Останется разве немного фабрик: ситец все-таки нужен… стекло, железо на гвозди, на топоры. А зеркальца, ленты, колечки разные чужды русской натуре… Наступит социализм! Хорошо! Погода, погода какая…

Действительно, чудо-погода стояла в степи. И солнце сияло, и зной не велик. Сладкий запах подвядшей травы доносился с покосов. Зеленое море вокруг. А далеко-далеко кучками серого пуха виднелись горы. Будто сова растрепала рябчишку и бросила пух по краю земли.

Тихие краски степи, неторопливый бег лошади — все навевало покой.

«Люди должны улыбаться друг другу. А ведь где-то сейчас, может быть, ссорятся, даже бранятся, — подумал Лукич. — Может быть, даже плачут… — и громом ударила мысль — Война! Там стреляют!» Вспомнилась картина в журнале «Нива»: дорога с разбитой снарядом двуколкой, сестра милосердия в белой косынке склонилась над раненым. У дороги горят деревенские избы — и дальше, сколько хватает глаз, дымы и дымы. Даже в небе дымы от разрыва шрапнелей.

Вспомнилась картина художника Верещагина «Братская панихида». Сотни убитых солдат, как в строю, уложены на землю, и священник в черной ризе возглашает им вечную память.

«Надо напрячься, разгромить Германию, добиться полной победы и утвердить на земле вечный мир. Скорей бы победа!»

Керенский организовал наступление сразу на двух фронтах. Газеты с восторгом оповестили об этом. Но газет давно не было. Где-то забастовали не то печатники, не то почтовые работники. Русские войска, наверно, уже подходят к границе с Германией?

Вот и село. Улицы пусты. Все в поле. Только кое-где на завалинках греются старики. Они первыми кланяются Лукичу. Уважают Лукича на селе. Возле дома стоит Ксюша. Коса у нее за плечами, талия — как перехват у снопа.

— Гостинца ждешь? — весело спросил Лукич.

— Нет, письма.

— От прокурора? О рыбаках? Нет, Ксюша. Я не был на почте. И пока господин прокурор раскачается… А ты хорошеешь все, как яблочко наливное. Мама, газеты привезли?

— Привезли, Боренька, привезли, но не тянись и не делай мне страшных глаз. Пока не умоешься, не покушаешь — хоть плачь, не дам газет. Я ведь тебя знаю, уткнешься в них и забудешь про все… А у нас сегодня и щи зеленые, и кашка гречушная в бараньем желудке. Ты любишь такую кашку.

Только умывшись, переодевшись в домашнее, пообедав и отведав чайку, Лукич наконец получил газеты. Обычно он читал не спеша все от объявлений на первой странице до подписи редактора на последней. Сегодня развернул первую газету, хмыкнул, отбросил. Вторую — отбросил.

— Боренька, что ты? — забеспокоилась Клавдия Петровна. — Чай нехорош?

— Наступление, мамочка, провалилось. Сколько мы на него надежд возлагали!

Подойдя к окну, Борис Лукич откинул штору и, упершись лбом в холодный косяк, с грустью смотрел на краски догоравшего дня.

— Только у нас так бывает. Все газеты подняли крик: «Наступление!» «Враг бежит!» «Бессчетное число пленных!» Казалось, Германская империя рассыпалась. А получилось — крикнули гоп, а прыгнули немцы!

— Боже-боже, — забеспокоилась Клавдия Петровна. — Значит, снова не будешь спать, а утром голова заболит. «Бедный мой мальчик, все ранит его, обжигает, от всего он страдает…»

— Боренька, нельзя принимать так близко к сердцу все неудачи. До фронта далеко. — Подойдя к окну, обняла плечи сына и прильнула щекой к его широкой спине. «Женить бы его… И как можно скорей. Э-хо-хо… Сыну неделька, сыну годочек… сорок стукнуло — а мамина голова все больше болит и сердце все больше ноет о сыновьей судьбе».

В горницу вошла Ксюша.

— Борис Лукич, к вам Иннокентий пришел.

— Вот же не вовремя.

«Вовремя, вовремя», — счастливо заулыбалась Клавдия Петровна.

2.

У крыльца потребительской лавки к вечеру собирались камышовцы — те, что все утро искали Иннокентия по селу и не сумели найти. Сидели на ступеньках крыльца и ругали его на чем свет стоит:

— Ишь, окаянный. И куда запропастился, идол?

— Сказывают, убег Антипа с сыном делить в заозерном краю.

— Не — ет, Антипа он утром делил, а посля на покосы побег. Там, на покосах, што-то стряслось. Не сидится ему, анафеме, дома.

— Я и на покосы гонял на коне — уволокли Кешку в напольный край.

— Жди теперь, язви его в печенки, а надо картошки окучивать.