Секретное задание, война, тюрьма и побег - Ричардсон Альберт Дин

Было много восхищений тем, как майор Андерсон защищал Самтера, но все единодушно считали, что только его воинский долг руководил им, и что теперь, освободившись от ответственности, он уйдет в отставку и присоединится к повстанцам. «Он слишком храбр, чтобы оставаться с янки», — так думали все. В Джорджии я видел клочки его флага, которые были выставлены на всеобщее обозрение и почитались как реликвия.

Мы пообедали в маленькой деревушке Вест-Пойнт, на границе между Алабамой и Джорджией, и в течение двух вечерних часов пробыли в оживленном городе Атланта. Эта остановка возобновила наши разговоры о северных шпионах и репортерах, о которых говорили, что они повсюду, и достойны повешения там, где их обнаружат.

Мы почти не спали всю ночь из-за грубо сделанной колеи железной дороги Джорджии. Утром, видя, что листвы стало меньше, стало ясно, что мы приближаемся к Северу. Затем мы проехали по уютной и тенистой Огасте, потом пересекли Саванну и въехали в Южную Каролину. Здесь на поезд начали подсаживаться войск, направлявшиеся в Чарльстон, их приветствовали на каждой станции. Молодой житель Каролины, принимая меня за южанина, заметил:

— Единственное, чего мы опасаемся, это то, что янки вооружат наших рабов и обратят их против нас.

Это было первое заявление такого рода, которое я услышал за все прошедшее время. Много раз в моем присутствии люди говорили, что они совершенно уверены в рабах — которые все как один будут сражаться за своих хозяев. Они обманывались, так же, как те оптимисты-северяне, которые твердо верили, что сразу же после начала военных действий по всему Югу прокатится волна восстаний рабов.

На станции Ли мы встретили утренний поезд из Чарльстона. В двух ярдах от моего окна я увидел, что нечто темное исчезло под путеочистителем, и в то же мгновение женщина, всплеснув руками, вскричала:

— Боже мой, Боже мой! М-р Ли погиб!

Лежавшую на путях бесформенную и окровавленную массу только по одежде можно было определить как останки некогда живого человека. Это был станционный смотритель, который пытаясь перейти через рельсы прямо перед поездом, был сбит с ног и раздавлен. В тот момент рядом с ним находился его маленький сын, а две его дочери смотрели на них с крыльца своего домика, всего несколькими ярдами далее. В состоянии потрясения от этого ужаса они били себя кулаками по голове. В странном контрасте с этой сценой, вовсю гремела музыка военного оркестра, а люди громко подбадривали солдат. Жизнерадостная Жизнь и мрачная Смерть стояли бок о бок и шли рука об руку.

Наш поезд погрузился в глубокие сосновые леса и шел мимо большие плантации, легких каркасных домиков, затененных пальмами. Негритянские мужчины и женщины, совершенно уверенные в том, что они работают, невероятно неумело орудовали своими мотыгами. На рисунке их позы и движения выглядели бы до слез от смеха неестественными, так они отличались от уверенного и увлеченного, движимого свободой северного рабочего.

Во второй половине дня мы проехали мимо Магнолия-Семетери и Государственного Арсенала, над которым развевался флаг «Пальметто». Чарлстонский «Mills' House» был переполнен гостями и местными жителями, половина из них была в военной форме. После регистрации, мускулистый парень, с мягко говоря «очень некрасивым» лицом посмотрел через мое плечо в книгу, а затем посмотрел на меня — долгим, дерзким, внимательным взглядом, на который я тоже ответил таким же. Через несколько секунд он опустил глаза и вернулся на свое место.

Я гулял по Чарльстону, по его узким улочкам, с их старомодными домами, до самой Батареи, где несколько коломбиад с пирамидальными стопками цельных железных ядер между ними, указывали на Форт-Самтер. Чуть дальше в заливе, окруженная несколькими белоснежными парусами, находилась эта, уже ставшая исторической, крепость. Над стенами еще виднелись остатки разбитой снарядами повстанцев крыши. С расстояния две мили распознать установленные над крепостью два флага было невозможно. Один из прохожих сказал мне, что это флаги Южной Каролины и Конфедерации.

Эти символы измены, гордо красующиеся на ветру на том месте, где «Звезды и Полосы», унижаемые в течение нескольких месяцев, были так недавно позорно спущены, отнюдь не являлись приятным зрелищем, и я медленно и грустно вернулся в отель. В читальном зале, среди четырех или пяти папок, я обнаружил подшивку «The Tribune», чье знакомое лицо было словно тень огромной скалы на утомленной земле.

Город бурлил от возбуждения. Весь вечер в мое окно лились приветственные крики и звуки музыки военного оркестра, они доносились со стороны «Charleston Hotel», где выступал молодой и горячий вирджинец Роджер А. Прайор — один из самых выдающихся ораторов. И публично и в домашнем кругу, чарльстонцы хвастались своей последней кадмейской победой[55]. Они ничего не желали слышать о Севере.

Я рассчитывал задержаться здесь на несколько дней, но общественное безумие стало настолько неуправляемым, что в шпионаже подозревался каждый незнакомец. Вряд ли можно было найти газету без соответствующей статьи, или пробыть в общественном месте более десяти минут и не услышать об аресте какого-нибудь обвиненного в шпионаже северянина. Пока еще пути отступления были открыты, весьма разумно было бы постараться избежать грядущего гнева.

Задумав остановиться на некоторое время в Северной Каролине, чей крепкий, как у Рип ван Винкля сон казался крепким и способным устоять против любого катаклизма, я взял билет на отходящий в полночь на Север поезд. С ним возвращались домой множество балтиморцев — из числа помогавших при захвате Самтера. Они были шумными и взволнованными, сурово и решительно заявляя, что скоро поднимется Мэриленд, что губернатор Хикс и Генри Винтер Дэвис будут повешены, а Президент Линкольн изгнан из Вашингтона. Они яростно повторяли вновь и вновь, что все янки трусы, и с ними было «легко справиться», но когда того, чьи утверждения были особенно жесткими, спросили:

— Вы поедете домой через Вашингтон?

— Только не я, — последовал ответ. — Старый Эйб поубивает нас там!

Вскоре мы очутились на глинистых землях Старого Северного Штата[56], которые на первый взгляд очень похожи на те районы Огайо, что находятся вблизи озера Эри. Много часов мы ехали по дремучим сосновым лесам. Кора этих могучих сосен идет на производство из нее канифоли и скипидара.

Мои предчувствия тишины оказались обманчивыми. Только что телеграфом прибыло обращение Президента Линкольна, призывавшего под ружье 75 000 солдат, и вся страна была в огне. Здесь такое произошло впервые, и чувства людей были более яркими и искренними, чем в тех штатах, которые уже свыклись с революцией. Форты захватывались, с неграми и белыми велась разъяснительная работа, формировались войска, священники брали оружие в руки, а женщины изо всех сил поощряли их решимость бороться с «аболиционистами». Все юнионистские настроения были подавлены.

Пока поезд стоял в Уилмингтоне, телеграмма, объявляющая, что Вирджиния примкнула к Сецессии, вызвала гром аплодисментов. Одиноко сидя в конце вагона, я наблюдал за тремя своими попутчиками, с которыми я сдружился во время путешествия, ведущими о чем-то серьезный разговор. Их частые взгляды на меня указывали на предмет их беседы. Поскольку я не сказал ничего, что свидетельствовало бы о моих политических взглядах, я решил сразу же с ними согласиться, если бы они подвергли меня проверке. Один из них подошел ко мне и заметил:

— Только что сообщили, что Вирджиния отделилась.

Необычайно воодушевленно я ответил: «Прекрасно! Это позволит нам взять все остальные приграничные штаты».

Это, похоже, его удовлетворило, он вернулся к своим друзьям, и они больше не обращались ко мне с этим глобальным вопросом.

По фрагменту разговора, который произошел рядом со мной, можно понять главную суть этого замечания. Молодой человек сказал сидящему рядом с ним джентльмену: