Гангрена Союза - Лев Цитоловский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Катя погрузила солому в тележку и вывезла за калитку. Завтра дядя Вано заберет её без всяких напоминаний.
26. Мама — это папа
Ужинали, и вдруг сквозь звяканье посуды услышали из детской:
— Ма-ма!
Заговорил! Стало тихо, даже старуха перестала жевать и задрала кверху нос.
— Иди. — Негромко сказал свекровь сыну. — Иди! — Она повысила голос. — Твой сын первое слово сказал по-грузински.
— Да, Бондо зовет меня. А ты сядь, — остановил Тенгиз Катю.
В самом деле, по-грузински «мама» — значит папа. А мать называют «дэда». Тенгиз торжественно отодвинул стул и важно зашагал в детскую. Послышался плач ребенка. Катька вскочила, но свекровь жалостливо проговорила:
— Не убивайся, Катиа. Вырастет, научится говорить и по-русски.
Катя отмахнулась и кинулась в детскую. Бондо недовольно бушевал, а Тенгиз сидел рядом и в чем-то его убеждал.
— Уходи отсюда! — Рыкнул он на жену.
— Он мокрый, Тенгиз, дай мне его переодеть. Пойди, подогрей ему молоко.
— Он не хочет есть, он хочет со мной говорить.
— Ма-ма, — заливался малыш.
— Я здесь, сынок, — важно отвечал Тенгиз и умоляюще показывал Кате жестами — нужно потерпеть. — Я здесь и я не дам тебя обидеть. А ты уйди, — он указал на дверь.
— Сын мой, — вмешалась Тина, — в этот момент уступишь — потеряешь сына.
— Успокойся, мать. Даже если голодной смертью умирать будет, её — не подпущу.
Тенгиз обожал малыша не меньше, чем она сама, но продолжал играть на публике свою роль. Бондо тихо всхлипывал и уже никого не звал.
Стемнело и, когда дом наполнился храпом, Катя выскользнула в коридор, подкралась к детской, надавила на дверь плечом и отвязала малыша. Обнаружив мать, он заплакал, а она сунула ему в губы бутылочку с молоком. Он замолчал и стал, захлебываясь, есть. Тина услышала эту возню и вновь запричитала. Тенгиз появился в дверях.
— На своем стоишь. Отдай ребенка. — Он мягко положил руки ей на плечи.
— Подожди, пусть хоть немного поест, — прошептала она.
— Из бутылки ест, без тебя обойдется. — Тенгиз убрал руки, наблюдая, как торопится Бондо. Ему было жалко и сына, и жену, но под присмотром матери сдаться он никак не мог. — Говори с ним по-грузински. Узнаю что-нибудь — пожалеешь. — При этом, глазами он силился её успокоить.
Катя уложила сына, и он сразу же уснул. Она тоже легла. У Тенгиза было дурное настроение. Он объяснил ей, что мать такая, какая есть. Для нее это принципиально, и она боится, что внук будет называть её дедушкой (по-грузински это «бабуа»).
— Но ведь это маразм?
— Везде полно маразма. Перетерпи, что-нибудь сообразим.
27. Побег
Утром Бондо проснулся затемно и опять звал мать. Перед уходом муж предупредил:
— К ребенку не подходи, в руки не бери. В стране очень тяжелое положение. Подожди, приду с работы — всё узнаешь.
— О чем ты говоришь, Тенгиз? Ты ведь нормальный. Причем тут страна?
— Очень даже причем, здесь скоро всё изменится. Вечером поговорим.
Тенгиз ушел, Тина попробовала накормить Бондо, но он отталкивал ложку. Катя отняла ребенка у свекрови, и стала кормить сама. Но та подняла такой отчаянный визг (иначе это не назовешь), что ребенок оторвался от еды и с любопытством смотрел на бабушку. Набежали соседки, тоже в черном, стали успокаивать, причитать и проклинать.
— Ударила тебя, да?
— Нехорошо. Старую женщину обижаешь.
— Прогони ее из своего дома.
— Пусть возвращается к своим пьяным бандитам.
— Место ей за решеткой!
— Вай, зачем я тогда Тенгиза в русскую школу отдала. Испортили мальчика.
Тина орала дурным голосом, выдирая седые космы, и царапая лицо. Ну и концерт закатила, старая ведьма, разозлилась Катька. Надо бежать в Москву, неожиданно пришло ей в голову. Поезд еще не скоро, пережду на станции. А Тенгизу одному будет легче скрыться.
Она усадила сына в коляску, кинула туда несколько тряпок, взяла кошелек, оставила записку, протолкалась через соседок и вырвалась на улицу. Аккуратные, как будто подстриженные, кипарисы расчертили небо в полосочку и отгораживали Катю от моря и внешнего мира. Ладно, что не в клеточку, утешилась Катя.
Полуодетые отдыхающие были довольны друг другом. На тротуарах и даже на проезжей полосе попадались стоящие в кружок группы мужчин примерно одного возраста, 20-летние, 30-летние, совсем пожилые. Тенгиз как-то объяснил Кате, что состав кружка никогда не меняется, и они всем коллективом постепенно стареют, из года в год. Одеты они, были с претензией на элегантность. Модный костюм — это часто было единственное, чем располагал его хозяин, иногда он даже недоедал. Группки, как обычно, эмоционально что-то обсуждали, дни напролет и день за днем. Катя уже умела разобрать обрывки их бесед, «этот гол он обязан был забить», «завтра дождя не будет» или «а вот какая девушка идет».
— Точить ножи-ножницы, бритвы править, — призывал лысый, бородатый мастер.
Катя постепенно успокоилась: никуда она, конечно, не денется, вернется. Она вытащила ребенка из коляски и поставила его на тротуар. Бондо уже немного ходил, если держался за коляску или за палец. Но не прошли они и квартала, как у перехода резко затормозила «Волга», выскочил Гиви и затолкал их в салон, а коляску пристроил в багажник. За рулем сидел адвокат Вова с непреклонным лицом. Бондо еле успел заснуть, как они оказались у отделения милиции. Гиви проскочил вперед. Вова задержался в предбаннике, на пороге, и Катя, отгораживаясь ребенком, попыталась протиснуться мимо него. В этот момент Вова тихо шепнул ей на ухо:
— Не паникуй, Катя. Это просто спектакль, — и он чуть улыбнулся ей вполне человеческой улыбкой.
Её победно поставили перед участковым, Валико. Пожилой старшина спал, уронив голову на бумаги. Залитый вином и чернилами стол глухо поскрипывал от храпа. У стойки, на полу прикорнул небритый мужчина в грязной одежде. Он был надежно пьян, спал и не мешал спать старшине.
— Извини, дорогой, что беспокоим тебя, — громко произнес Гиви. — Запиши, эта женщина хотела украсть нашего ребенка. — Гиви подтолкнул Катю к столу.
Вова молча подтвердил сказанное солидным кивком головы и пошел доставать из багажника коляску. Старшина с напряжением приподнял голову и загородился ладонью от света. Он помотал головой и налил
