Между двух огней - Ольга Егорова

– Сколько сейчас времени? – спросила она, отвернувшись к окну.

– Часа два, я думаю. Может, начало третьего. Самое время для прогулок.

– Самое время для чего?

– Для прогулок, – ответил он невозмутимо. – Сейчас мы с тобой съедим еще один апельсин перед дальней дорогой – и отправимся бродить по ночному городу. По нашим любимым местам…

– Что?! Ты что, предлагаешь мне… сбежать ночью из больницы?

Горин в ответ кивнул, старательно изображая на лице полное отсутствие всяких эмоций.

– Через… окно?

Снова молчаливый кивок в ответ и лицо Сфинкса.

– И ты считаешь, что это… Ты думаешь, что я… Слушай, а проваливай-ка ты отсюда! – хрипло зашипела Инга. – Я тебя не звала, между прочим! И я понятия не имею, какие отношения нас с тобой связывали в прошлом! И вообще, связывали ли нас какие-то отношения! Ты врываешься ко мне в палату среди ночи, затыкаешь мне рот, пытаешься меня задушить, а потом несешь кукую-то чушь и кормишь меня… апельсинами! Ты… Ты сумасшедший просто! И если ты думаешь, что я…

Он стоял напротив, прямой и совершенно неподвижный, как будто застывший. И ее злые слова, которые сыпались камнепадом, словно бы отскакивали от него, ударялись о стену и растворялись в пустоте совершенно бесследно. Как будто в нужное время этот странный человек умел покрываться специальным защитным панцирем – весь, с ног до головы, и этот невидимый панцирь надежно предохранял его от самых тяжелых и самых опасных ударов.

Ударов, которые для незащищенного человека могли бы оказаться смертельными.

Инга не могла остановиться. Она все шипела, с трудом сдерживая себя, чтобы не перейти на крик – остатки благоразумия подсказывали, что не стоит этого делать. Что появление охраны в палате нежелательно в любом случае. От злости она побелела и стиснула многострадальный край больничного пододеяльника так, что хрустнули суставы.

А он стоял напротив и не говорил ни слова.

Наконец она выдохлась. Выдохлась и замолчала совершенно внезапно. Как будто и в самом деле все это время бросала в него камнями. А теперь, оглядевшись по сторонам в поисках очередного «снаряда», обнаружила, что боеприпасы кончились. Ни одного не осталось.

Сейчас он уйдет, подумала Инга.

Но он не уходил. Стоял все так же, вытянув руки по швам, без всякого напряжения, и молча ждал. Чего ждал – непонятно.

– Ты… Ты почему не уходишь? – спросила она испуганно. – А?

Вместо ответа он вдруг посмотрел на нее с такой жалостью, что Инга опешила. А потом медленно подошел, уселся возле кровати в своей любимой позе на корточках и тихо прошептал:

– Девочка моя… Бедная моя девочка…

И уткнулся снова носом в ее коленку, которая опять оказалась абсолютно голой, не защищенной ни халатом, ни пустым больничным пододеяльником.

Окончательно растерявшись от такого его поведения, она смотрела снова сверху на его макушку, и видела крошечный островок белой кожи на голове, и даже отметила про себя, что макушка у него неровная, не по центру головы, что она смещается немного вправо. А потом вдруг неожиданно для себя положила обе руки ему на голову, и вместо того, чтобы убрать ее – как убирают кастрюлю, взявшись за обе ручки – стала гладить его по волосам.

И гладила долго-долго. Медленно пропускала между пальцами короткие и жесткие пряди, наблюдала, как они выпрямляются, как упрямо и быстро возвращаются в свое вертикальное положение, как причудливо играет в них лунный свет, делая их то черными, то серебряными. Ей почему-то снова хотелось плакать, и не хотелось больше ни в чем разбираться, раздумывать над тем, являются или не являются такие вот перепады настроения тревожным признаком надвигающейся шизофрении.

И без того было понятно, что являются.

Не надо, ох, не надо было ему смотреть с такой жалостью. Не надо было говорить, что она его бедная девочка. Надо было прореагировать как-нибудь более… нормально. Наорать на нее в ответ, или ударить ее, или хотя бы выйти из палаты, громко захлопнув дверь, добавив при этом что-нибудь… Что-нибудь традиционное. Ну например: «Ты еще пожалеешь!». Или что-нибудь в этом роде. Вполне подобающее ситуации. Тогда и не пришлось бы ей сейчас гладить его по волосам, и не пришлось бы снова ловить губами слезы. Странные слезы непонятного происхождения.

Лежала бы она себе в палате тихо-мирно и покорно ждала, когда вернется ее память. И дождалась бы, наверное, когда-нибудь. Ведь говорят же врачи – «память вернется к вам». Если говорят – значит, знают, что вернется. Не зря же столько лет корпели над учебниками в своих медицинских институтах. Наверняка в них, в этих учебниках, подробно описано, как, когда и каким образом возвращается к людям потерявшаяся память. Почему эта память теряется и почему она вдруг находится. Нужно просто потерпеть, дождаться этого светлого момента. А плакать совершенно ни к чему.

Но она все равно плакала. И думала о том, что все эти учебники – настоящая ерунда, что на самом деле никто не может знать, как, почему, а главное, куда исчезает память, когда она вернется и вернется ли вообще. Что все эти утешения – лишь пустые слова, и нужно быть готовой к худшему, нужно начинать жизнь с чистого листа, привыкать чувствовать себя младенцем, а главное, смириться с тем, что ты больше не можешь любить человека, которого любила в своем забытом прошлом. Потому что у тебя не осталось памяти об этой любви.

Единственный выход – начать любить сначала. Попытаться влюбиться снова, посеять в душе зерна этой любви и наблюдать, как они всходят.

И начинать нужно с малого.

Например, прикоснуться пальцами к волосам человека, которого ты любила в своем забытом прошлом. Нужно прислушаться к своим ощущениям, разобраться в этих ощущениях, привыкнуть к ним и запомнить их. Бережно и надежно сохранить в душе, прикрепив на всякий случай табличку с надписью: ощущения от прикосновений к волосам человека, которого ты любила в своем забытом прошлом.

И если случится повторная амнезия, то эта табличка ей очень сильно пригодится. Она просто посмотрит на нее и больше уже не будет ни в чем сомневаться.

Хотя прежде, чем прислушиваться к ощущениям и вешать на них табличку, не мешало бы для начала поверить, что этот человек, к волосам которого она сейчас прикасается, испытывая при этом целую гамму необъяснимых словами чувств – и есть тот самый, из забытого прошлого.

В этом-то и заключалась вся сложность простого на первый взгляд мероприятия.

Сейчас, когда этот человек сидел перед ней на корточках, уткнувшись носом в ее коленку, не поверить было невозможно.

После того, как в ответ на ее приступ бешеной злости этот человек назвал ее своей бедной девочкой и посмотрел на нее с такой жалостью – особенно невозможно. Категорически невозможно.