Миколка-паровоз (сборник) - Михаил Лыньков

— Да разве ж это конь? Волкодав, а не конь, седока на себе удержать не может!.. Вот, помню, в турецкую войну были у нас кони, так то ж кони!..

У Миколки было свое мнение насчет коней и седоков, но на сей раз он решил не спорить с дедом. Зачем огорчать старика, у того и так невесело на душе.

А дедов рысак, набегавшись вдоволь по лесным опушкам, вернулся к хозяину, одноухий, с обкорнанным хвостом. Партизаны, посмеиваясь, глядели то на коня, то на кавалериста и спрашивали:

— Что ж это случилось с твоим скакуном, дед Астап?

А тот — и оком не моргнет, сам сокрушается:

— Да не иначе где-нибудь сучком прищемило… Ну, и оторвало… слуховой орган скакуну…

Дед Астап порой любил вставить в речь какое-нибудь ученое словцо. И заслышав этот его «слуховой орган», партизаны о подробностях уже не расспрашивали. А может быть, и не хотели они обижать деда Астапа. Только

Семка-матрос хитро подмигнул ему и спросил:

— Ну, а сучок тот уцелел, интересно?

С той поры и остыл дед Астап к кавалерийскому делу. А тут еще случились такие события, что хоть дед и вышел из них победителем, но окончательно решил перейти в пехотинцы. И не потому, что любил он ходить пешком по земле, а просто не с его, дедовым, здоровьем совершать кавалерийские рейды да атаки.

Довелось однажды деду Астапу поехать в разведку. Поехали втроем: Семка-матрос, Миколка и дед — проверить, правда ли, что в ближних деревнях немецкие всадники объявились. Только они прискакали на окраину леса, видят — прямо перед ними восемь немецких всадников.

Тотчас приказал Семка-матрос, чтобы без промедлений дед с Миколкой в лесу прятались. Не идти же втроем на восьмерых! Но тут с дедом что-то такое стало твориться, что и не поймешь, в своем ли он уме. Правда, дед отчасти был и не виноват, — началось все с коня. То ли заслышал он лихое ржание своих бывших немецких дружков, то ли еще какая блажь взбрела в лошадиную голову, но только выказал дедов скакун явное намерение ринуться, вперед, навстречу немцам.

Дед Астап и так и этак дергал за уздечку, на кулак наматывал поводья, натягивал, стараясь повернуть в лес. И все попусту! Уже через какую-нибудь минуту мчался он во весь опор на немцев, все еще в глубине души надеясь укротить непокорного своего скакуна. Но до Миколки донеслось только одно-единственное: «Спасай, Семка, старого артиллериста!» И вдруг… «Ура-а!» — закричал дед. Миколка ушам не верит. А лес эхом отвечает на дедово «ура!».

Дед Астап, видя, что встречи ему с немцами хочешь не хочешь, а не миновать, пришпорил в отчаянии скакуна своего носками сапог, выхватил из ножен саблю и с криком «ура!» ринулся на врага.

Глянули ему вслед Семка-матрос и Миколка, оторопели.

— С ума сошел дед! — выкрикнул Семка, выхватил из кармана гранату и ринулся вслед рубаке-кавалеристу. Разве можно оставлять партизанского деда в беде!

Видят немецкие всадники: летят на них какие-то удалые кавалеристы, саблями размахивают, «ура» кричат. Да еще из лесу скачет и третий — Миколка. И этот третий из карабина вовсю палит.

Переполошились немцы, засуетились. А заслышали Миколкину стрельбу и вовсе испугались. Подумали, что вот сейчас выскочит из лесу несметное партизанское войско. Пришпорили они коней да давай улепетывать — от греха подальше!

Но не таков был дед Астап, чтобы прервать атаку на противника в самом разгаре! И хоть тысячи проклятий сыпались на одноухого скакуна, хоть готов был дед отсечь ему и второе ухо за такое самовольство, но все же потрясал он саблею высоко над головой. А раз сабля «наголо», так уж тут не останавливайся, тут уж лети вперед и вперед. И налетает дед Астап на немцев, и кричит хриплым голосом:

— Сдавайтесь, пока удрать не успели!

Что делать немцам, когда такое невезение им выпало?! Бросили карабины на землю, руки вверх задрали — сдаемся, мол.

И под конвоем деда Астапа, Миколки и Семки-матроса были доставлены в партизанский лагерь восемь немецких всадников. С оружием. В амуниции. И при конях.

Так ни с того ни с сего, ринувшись в кавалерийскую атаку на немцев, дед Астап вышел из нее победителем. И авторитет его снова пошел в гору, и никто не смел больше напоминать ему про ту джигитовку, что обошлась скакуну-рысаку дорогой ценой — потерял он ухо и половину хвоста.

Да зато в тот же день свалился дед, захворал. Три дня провалялся. И потом рассказывал:

— Думал, не видать мне больше Миколки из-за этого чертова немецкого скакуна. Он, знай, прет на кавалерийский отряд, несет меня во весь опор! Ну, думаю, смерть в двух шагах, и нет никакого от нее спасения. Я тогда на солдатскую хитрость и отважился: как гаркну во весь голос, самому страшновато стало. А тут и Семка-матрос подоспел! А тут и Миколка палит из своей «орудии» трофейной! Ну, думаю, теперь выставляй против нас хоть дивизию с самим генералом! Я им такое покажу, вовек не забудут. Даром, что ли, у меня в руках турецкая сабля!..

Разгорячился дед, упомянул про саблю свою, да еще турецкой назвал ее, и покраснел немного, осекся. Неловко ему стало: все же хватил через край, ведь сабля-то оказалась грозной не столько для противника, сколько для хвоста и ушей дедова скакуна!

Миколка кинулся на выручку, нарушил неловкое молчание:

— Да ты плюнь, дедушка, на ту старую историю! Подумаешь! Что было, то сплыло. Зато вышел ты победителем! Восьмерых немцев в плен захватил!

— Конечно, захватил, — взбодрился дед и задымил трубкой.

Но впредь участвовать в кавалерийских атаках дед Астап отказался. Что ни говорите — тяжеловата сабля для его руки. Да и скакун-рысак пригодится кому помоложе…

— Орудию бы мне! Показал бы я вам, как надо воевать! — приговаривал дед Астап и мечтательно щурил глаза, вспоминая о своей артиллерийской доблести на той, давнишней войне, о грозном оружии, перед которым выбрасывали белый флаг даже турки-янычары.

И сбылись-таки мечты и надежды дедовы, и снова стал дед Астап заядлым артиллеристом, да еще как помог партизанам в их борьбе против немцев.

Однако и об этом речь впереди.

ПАРТИЗАНСКИЙ БРОНЕНОСЕЦ

Пока партизанили Миколка и дед Астап, на родной их железнодорожной станции и в городе жизнь настала совсем скверная. Тюрьма была переполнена, а рабочих все продолжали арестовывать. Многих угоняли на каторжные работы и в концентрационные лагери. Вокруг депо и вокзала стояли часовые и расхаживали патрули. Рабочие работали под строгим надзором. А машинисты, так те водили поезда только под конвоем. И за малейшую провинность угрожал расстрел на месте.

Получали рабочие за свой труд гроши, и семьи голодали. Станционные ребятишки с тоской смотрели вслед эшелонам с хлебом, с тушами мяса, с мешками сахара. Кайзеровская армия грабила народ и все награбленное в городах и в деревнях отсылала в свою Германию.

Но как ни горька была жизнь, рабочие и не думали покоряться врагу. Вредили как только могли проклятым захватчикам, пришедшим, чтоб задушить Советскую власть. Портились паровозы. Сходили с рельсов вагоны. Машинисты вдруг останавливали в лесу поезда, и партизаны, перебив охрану, раздавали крестьянам отнятый у них немцами скот. Создавались вооруженные рабочие дружины.

Не отставала от взрослых и детвора. Частенько можно было увидеть кого-нибудь из Миколкиных приятелей на подножках вагонов. И не просто катались они, а подсыпали в буксы вагонов песок, разливали у кондукторов и смазчиков мазут, чтобы нечем было смазывать колеса.

Всей этой борьбой рабочих руководили большевики. Такие, как Миколкин отец, — помощник машиниста Андрей. Он скрывался в подполье, и даже самые близкие его товарищи порой удивлялись, как умеет он ускользать прямо из-под носа немецких сыщиков.

В ответ на лютые зверства кайзеровских солдат поднимались рабочие на решительный бой. И тогда начали понимать враги, что не сломить им рабочей силы.

Вот и теперь получил Семка-матрос записку из города. Не простую записку, зашифрованную. Прочитал он ее, задумался. Созвал на совет партизан своих. И деда Астапа пригласил, и Миколку. И услышал Миколка, что предстоит отряду совершить налет на город и на станцию, чтобы проучить зарвавшихся пришельцев. Думу думали партизаны, решали, как им нападать на вражеский гарнизон.

До полночи не давал Миколка покоя деду разными своими советами. Надоел даже.

Деду Астапу было лестно, что советовался с ним Семка-матрос, и сердито отмахивался он от Миколки:

— Отцепись ты от меня! Мал еще военные дела вершить! Тебе вон по воронам из карабина палить да штыком канавки в песке копать…

И кивнул на Миколкино боевое оружие, на штык трофейный. Обиделся Миколка, даже рассердился на деда и пренебрежительно ответил ему:

— А ты, видать, не так уж и хорошо знаешь меня! Может, я воевать умею почище кого другого… Вспомни, кто спал возле пакгауза, а кто в пакгауз пробрался и людей освободил? Ага! Припоминаешь! Ну, а кто ухо кавалерийскому скакуну начисто саблей отбрил?