Таинственный Восток - Френсис Дэвис

— Но, Эрик, я же говорила тебе, что училась в школе здесь и прожила большую часть своей жизни здесь. Мой дом в Нью-Йорке.

Может быть, оттого что наступили сумерки, но его глаза неожиданно показались ей очень большими и очень темными.

— Значит, ты не намереваешься вернуться в Индию?

— Нет, Эрик, не собираюсь. Его глаза сверкнули в сгустившихся сумерках, и он улыбнулся сам себе со вздохом облегчения.

— Может быть, теперь ты мне расскажешь, почему полезла на кресло прошлым вечером?

— Ну ладно, расскажу. В этом нет ничего таинственного. Я пыталась прогнать одну огромную муху. Разве тебя не раздражает, когда такая жужжит у лампы?

Эрик взял ее руку и нежно поцеловал пальчики.

— Какое почтение к жизни, — удивился он. — Милая Индира, кажется, все жители сейчас покинули город. Половина галерей закрыта до сентября. Если твое колено больше не беспокоит тебя, почему бы нам не поехать на Файер-Айленд на несколько дней? Мы могли бы купаться целыми днями. — Его глаза блеснули лукаво. — А по ночам могли бы заниматься любовью на пляже под звездами.

Она покачала головой.

— У меня есть идея получше. Почему бы нам не остаться здесь. Есть одно место, куда я хочу пригласить тебя вечером, это особое место. — Она схватила его за руку. — Оно понравится тебе больше, чем Файер-Айленд.

Он кинул кусочек льда в рот и спросил, разгрызая его:

— А там будет прохладно?

— Не совсем, но не думаю, что ты будешь разочарован.

Эрик хрустел кусочком льда.

— Если там не будет прохладно… — произнес он с сомнением.

— Доверься мне. Я поставлю мой кондиционер на иглу,[20] и если тебе все же будет слишком жарко, сможешь снять свою одежду.

Захохотав и проглотив свой лед, Эрик швырнул на стол несколько долларов.

— Тогда едем! — И он махнул проезжавшему такси.

— Не так скоро, — остановила его Карен. — Для начала я должна представить тебе несколько чисто американских развлечений, я их специально приберегла для тебя.

Эрик перестал жестикулировать, рука его так и повисла в воздухе.

— Ты самое большое развлечение, какое только могло мне сниться, — сказал он, другой рукой привлекая ее к себе. — Ты как миф, который становится все более и более прекрасным с каждым пересказом. Ты…

— Эй, парень, ты хочешь такси или не хочешь? — ухмыльнулся им водитель в раскрытое окошко.

— Нам нужно такси, — ответила Карен и дала ему адрес на Юниверсити-Плэйс.

Карен и Эрик вошли в раскрытые двери под последний гитарный аккорд и разразившиеся аплодисменты. «Блитейл Флай» был одним из немногих оставшихся в стране клубов народной песни, и потому, казалось, сюда набились все ее поклонники восточнее Аппалачей. Эрик высмотрел два свободных места за столиком на шестерых и пробился туда сквозь толпу.

Тоненькая белокурая девушка, бледная, как мамалыга, играла на цимбалах и пела песни гор Блю Ридж. Ирландец с лицом херувима пел об утраченной славе сладким скорбным тенором.

— Это чудесно! — Эрик стукнул возбужденно рукой по столу, глаза его горели восторгом, — Я зияла, что тебе понравится. Это называется хутенаннп.[21]

— Хутенанни, ага! Два веснушчатых музыканта с банджо исполняли пару забористых песен погонщиков из Арканзаса. Потом один аккомпанировал другому, пока тот пел «Дженни, моя дорогуша».

Эрик повернулся к Карен.

— Почему бы тебе не спеть что-нибудь?

— О, я не могу. — Она заерзала на стуле. — Я бы не смогла выйти на сцену. За миллион не смогла бы.

— Для этого только нужно набраться немного храбрости, — подзуживал он.

— В моем теле нет ни косточки храбрости. А если все дело в храбрости, почему бы тебе не спеть?

— Ага! — провозгласил мужчина-гора, сидящий рядом с Эриком. Поначалу Карен приняла его за фермера, выращивающего картофель на Лонг-Айленд, но сейчас подумала, что, судя по отутюженным, как лезвие ножа, складкам его брюк, он скорее биржевой брокер. — Спойте для вашей девушки!

— Для моей девушки, — повторил Эрик, вставая. Одним прыжком он очутился на маленькой эстраде, схватил микрофон и сощурился под светом софитов. Он прокашлялся, и в микрофонах раздалось громыхание грома. Все засмеялись, а он сказал:

— Я не умею играть ни на одном инструменте, но я спою, ладно? Я буду петь очень старую датскую народную песню. По-английски в ее названии не слишком много смысла. Она называется «Кирстен наполняет печку». — Это вызвало приветствия и снова смех. Он улыбнулся собравшимся и поднял руку, призывая к тишине. — По-настоящему же это означает «Кирстен похитила мое сердце».

Он нашел взглядом ее глаза и запел богатым, красивым баритоном. И не имело значения, что пел он по-датски; Карен понимала каждое слово. И каждое слово означало любовь. Его глаза, которые видели во всем зале только ее одну, были такими добрыми и мечтательными. Она надеялась, что песня содержит сотню строф, и он знает их все. Ее сердце парило, и она слушала так поглощенно, что могла бы спеть каждую ноту. Она могла бы спеть даже по-датски.

Карен стояла, когда он вернулся к столу, провожаемый шумными аплодисментами.

— О, Эрик, я люблю тебя, — сказала она, когда он смял ее в объятиях, давай поедем домой.

— Я люблю тебя, Индира. Я не знаю, почему ждал так долго, чтобы сказать тебе это.

Они стояли возле окон ее гостиной, глядя в окутанный ночью парк, его ограды светились мириадами лампочек, лужайки терялись в темноте. Эрик обнимал ее одной рукой, а кончиками пальцев другой дотрагивался до ее щеки, словно ласкал ее впервые.

— Я люблю тебя, — снова сказал он странным голосом; хриплым от восхищения.

— И, я так люблю тебя! — Карен прижала к щеке его руку. — Так люблю! — Она чувствовала, что вся, ее жизнь обратилась в этот момент в какую-то нереальную субстанцию. С Эриком все было возможно. Она видела, как ее надежды и мечты распространяются за бескрайние горизонты, все страхи испаряются, оставляя лишь один.

Внизу на улице ее внимание привлек вспыхнувший красный глаз светофора, и она дала клятву, что, когда зажжется зеленый, она скажет ему. Она прижала его ладонь к своим губам, прежде чем взглянуть на него.

— Дорогой, Ты бы любил меня, если бы… если бы я была кем-то другим?

— Любовь моя, как ты можешь быть кем-то другим?

Она взглянула на светофор. Там все еще горел красный.

— Моя Принцесса Колокольчиков, — промурлыкал он, прижимая ее к себе. Она растаяла сразу, словно карамель. — Моя самая дорогая.

Если другой свет и загорелся, то она его не увидела.

— Это кисмет, — вздохнула она, когда Эрик остановился в дверях спальни, чтобы покрыть ее лицо тысячью поцелуев.