Ненасытимость - Станислав Виткевич

К н я з ь  Б а з и л и й: Мне жаль тебя, Бенц. Несмотря на все твои символические значки, ты остаешься закоснелым материалистом. Ты не веришь в духовность. Из всей твоей болтовни о творчестве ясно следующее: с одной стороны, формализованная логика парит не над идеальным бытием в понимании Платона или Гуссерля, а над абсолютным небытием, что позволяет тебе свысока трактовать всякую позитивную мысль как абсурд; с другой стороны, твоя позиция — совершенно скотская, это позиция примитивного хитреца, который для своего удобства не верит в свою индивидуальность и человеческую сущность. Тебе недостает мужества иметь мировоззрение, ты опасаешься, что оно войдет в противоречие с твоей логической системой. Наверно, эту систему стоило бы подчинить позитивным идеям.

Б е н ц: Опять этот эволюционизм применительно к неизменным принципам мышления! Вы совершенно не понимаете, о чем идет речь, отец Базилий. Теория типов учитывает всякий абсурд, потому что все относительно, кроме самой теории типов. Отсутствие противоречий превыше всего.

К н я з ь  Б а з и л и й: Чисто негативное требование. Излишняя скромность. Но откуда же взялась ваша теория типов?

Б е н ц: Из невозможности разрешения парадоксов. Это Рассел, так как я...

К н я з ь  Б а з и л и й: Ну хватит! И это единственная причина! Я не могу больше этого слушать. Настанет время, когда ты и тебе подобные очнетесь в страшной пустоте. Может быть, прибегнув к умственной эквилибристике, вы изобретете удовлетворяющую вас систему расположения ваших знаков, но применить ее вам будет не к чему, это будет пустое здание, безжизненное и нежилое, и вы уткнетесь в бесплодную, мучительную пустоту.

Бенц молчал. Он и сам думал примерно так же, когда что-то не получалось с его знаками. И вообще, что наступит тогда, когда непротиворечивая система, выведенная из одной аксиомы, утвердится в совершенстве идеального бытия? Пустота и скука законченной и полностью автоматизированной мысли. Аппаратура будет совершенной, но, к сожалению, ее не к чему будет применить. [Похоже на нынешнюю беспроблемную прозу — ее авторам нечего сказать, и они погрузились в чисто стилистические упражнения. Так говорил Абноль.] Но это вопрос отдаленного будущего, а пока что есть знаки и ничего кроме них, — и в них высший смысл. Бенц попытался пошутить:

— Я как-нибудь применю логику к католическим догмам, и вы увидите, что от них останется, отец Базилий, — ничего, кроме нагромождения знаков. — Он цинично рассмеялся, и этот смех отозвался эхом внутри него самого, словно всплеск воды от брошенного в колодец камня.

— Вот именно: тебе бы все уничтожать, а не создавать. Ты наглядное воплощение отрицания жизни, мысли и всякого развития идей.

— Лучше окаменевшая истина, чем ложное «развитие», которое содержит в себе изначальную ошибку. Множественность взглядов свидетельствует не о движении жизни, а о ее несовершенстве. Закон энтропии понятий...

— Чепуха. Ты презрительно называешь это эволюционизмом, но это определение применимо и к твоей сфере, ведь твои понятия тоже развиваются. Ты же утверждал, что со времен Аристотеля логика стояла на месте и двинулась вперед с Расселом.

— Но она должна остановиться. На мне. Вы не понимаете ни логики, ни шуток. Один человек, противник логики, утверждал, что нужно взять один лишь знак, например, точку, и применить к нему правило: «Ничего не делать с этим знаком» — таким образом достигается совершенство, — «пошутил» Бенц (и такие бывают шутки), желая напоследок любой ценой помириться. Разговор, законченный разногласиями, погружал его в длительную депрессию. Но вдруг он помрачнел, осунулся, запал в себя. Базилий развивал дальше свою всем набившую оскомину мысль об изменчивости религиозных понятий, которая их вовсе не дискредитирует.

Какая интуиция заставила Тенгера привести сюда своего подопечного?! Для него самого все это было не ново — он не раз присутствовал при таких безнадежно изломанных (в геометрическом смысле) разговорах (?). Но для Генезипа все услышанное было исключительно своевременным. А может быть, и нет — это зависит от точки зрения. Но все же скорее первое: испытать в день избавления от детской неосведомленности сначала неприязнь к искусству, а затем к религии, науке и философии своего времени — это был, возможно, счастливый случай. Все зависело от будущего. На фоне разногласий двух школ мышления, представленных диспутантами, Генезип все более погружался в себя, в свой однозначный мир, свою не поддающуюся анализу, не разгаданную скотскую тайну. В споре были представлены крайности — перед ним же открывалась возможность быть посередине, возможность стать обладателем истины. Неокатолицизм + символическая логика, деленные пополам, — одна из этих половин была той неуловимой концепцией, которую он искал. «Пусть личная жизнь со всеми ее неожиданными поворотами будет функцией единого бытия с его понятиями», — думал он, бессознательно повторяя неосуществленную мечту Гегеля. Куда же подевалась прежняя система концентрических кругов с «тонкими переживаниями» в центре — проклятый психологический эстетизм, который склонил его к литературе? Она стала совершенно ненужной, издохла, растворилась в дымке услышанной дискуссии. Созревание Генезипа происходило с неимоверной быстротой. Что-то в нем обрывалось, падало вниз с нарастающей скоростью. На дне, как затаившийся паук или полип, ждала княгиня и проблема ее последнего насыщения. И вся перемена в нем произошла для того, чтобы «подсластить» (да, так) последние минуты этой увядающей сексуальной обжоры (объедалы). Здесь, в этой точке осознания, в нем снова поднялась злая сила. Нет — это он использует ее с целью дальнейших перемен в себе. Только теперь он понял это. Эта минута [трое старых опытных мужей и он, ничего не понимающий, вступающий в жизнь юнец, в Людзимирской пуще, в морозную февральскую ночь; шумящий самовар князя Базилия (подарок княгини), гул соснового бора], несмотря на ее статичность (все четверо теперь сидели молча), казалось, мчится куда-то, сразу во все стороны.

Тенгер в отчаянии уставился своими голубыми зенками в красное пламя лампы, пробивавшееся сквозь молочное стекло. В его взгляде отразилась вся безнадежность попыток объять раздробленное многообразие мира. Объять и задушить в смертельном объятии, как какую-нибудь стервозную бабу. Хоть раз в жизни изнасиловать этот мир и ощутить дьявольский метафизический оргазм, а потом пусть наступит вечное небытие. «Это испытывает каждый мерзкий кокаинист», — подумал он с отвращением. Нет, наркотики исключаются, он не падет так низко, чтобы с помощью такого «трюка» заполучить желаемое. Вечно приходится балансировать между смертью, дающей насыщение, и жизнью, распыленной на случайности (это было самым ужасным) появления якобы «неизбежных» «произведений искусства» — о, как же он ненавидел сейчас это выражение! Тенгер представил себе, как некий крайне противный меломан (верно, богатый еврей — Тенгер был антисемитом) вслушивается в его произведения, поглощает  е г о  р о д н ы е  з в у к и (которых ему не суждено никогда услышать в исполнении оркестра) и получает от этого еще одно (наряду с другими, которых он, Тенгер, был лишен) удовольствие! Он был игрушкой в руках злой силы и нужен был ей лишь для того, чтобы пополнить серию удовольствий — не бедняка, такого, как он сам, а какого-то (все равно какого) «властителя», прикрывающегося маской всеобщего добра или интересов своего класса. (Ведь даже если его услышат по радио толпы слушателей во всем мире, то  п о й м е т  его лишь «этот» — нынешний враг — и несколько ему подобных — остальные будут слушать и восхищаться исключительно из снобизма... Но если бы такой мерзавец появился сейчас — о, он не был бы врагом, — пришлось бы вилять перед ним хвостом и умильно поскуливать.) Вот несчастье! Ну что ж, у рабочего класса нет времени на эстетические деликатесы и нет времени приучить его к ним — он существует для того, чтобы на нем вырос этот представляющий его нарост. О прежних «aristos»[23] не стоит даже говорить — они опустились так, что их не различишь в серой массе светских посредственностей. Возможно, они были бы лучше этих — — — — Путрицид Тенгер не чувствовал, что переворачивает все с ног на голову в своем мозгу, деформированном художественным творчеством и жизненными неудачами. Длинные грустные мысли змеями уползали вдаль, за людзимирские леса. Значительные «искажения» подобного рода, случайно сконцентрированные в одном секретном месте, могут изменить ход истории. «С одной стороны, судьба человечества произвольна: будущее зависит от суммы каких-то вовсе не обязательных идеек. — С другой стороны, не подлежит сомнению и тревожит сознание свершившийся факт — обобществление. Везде должно быть одно и то же. Незначительные отклонения могут быть, но в итоге и на планетах Альтаира и Канопуса все должно быть так же, как здесь — фашизм или большевизм — ganz gleich, égal, wsio rawno! — машина или животное. Закон больших чисел: хаос частиц в массе газа благодаря их количеству создает точные законы, например, зависимость температуры от давления, — эти законы не являются мысленной необходимостью (то, что немцы называют „denknotwendig“). В то же время разные оптимисты, верящие в возможность повернуть вспять общественное развитие с помощью творчества в сфере мысли и искусства, проводят непозволительные умственные эксперименты, которые те же немцы называют „unerlaubte Gedankeneksperimente“. Это равносильно тому, чтоб для объяснения спиритизма или телепатии допустить многомерное существование времени или прибегать к другой логике. „А может быть, где-то 2×2=5“, — говорят эти господа. Но если им сказать: „Предположите лучше, что А не является А“, — они обижаются. „Где-то“ лишает понятия определенности, это не какой-то другой мир, а просто идиотизм. Тогда уж лучше выть, чем оперировать понятиями — и это конечный вывод из Бергсона». Мысль расплывалась в необъятных просторах. Тенгер опомнился.