Екаб Петерс - Валентин Августович Штейнберг

Из воспоминаний Петерса: «Войдя ко мне в кабинет, он был очень смущен, потом сообщил, что находится с баронессой Бекендорф в интимных отношениях и просит ее освободить».

Консул апеллировал к чувствам. Петерс был спокоен, обещал рассмотреть все аргументы, приведенные консулом, в пользу невиновности его приятельницы. Но вдруг… в какую-то минуту Петерс изменился, сурово сказал англичанину, что в этот раз ВЧК отпустить его не может.

Это был арест, ставший ответной мерой на действия Лондона. В английской столице взяли под стражу М. М. Литвинова, несмотря на то что он был назначен (4 января 1918 г.) послом РСФСР в Англии, о чем было сообщено министру иностранных дел Артуру Бальфуру. Литвинова запрятали в Брикстонскую тюрьму и на дверях камеры повесили издевательскую надпись: «Гость правительства его величества».

Локкарта поместили в странную квадратную комнату. Удобств никаких: простой стол, четыре деревянных стула, истертая и расшатанная кушетка; два окна комнаты выходили во двор. У простого умывальника с «соском» для англичанина повесили чистое полотенце, что вызвало надменную улыбку консула; откуда было знать странным и неотесанным чекистам, что истинный сакс, подобно Седрику[24], вымыв руки, не обтирает их полотенцем, а сушит, помахивая ими в воздухе.

Настроение консула было удрученное: в деле Муры он ничего не достиг, сам попал под стражу и неизвестно, чем все это закончится: большевики постараются отомстить ему — был убежден консул. В газетах, которые ему давали, он находил не менее удручающие сообщения. Из номера в номер большевики раскрывали подробности заговора, расставляли точки над «i».

5 сентября Локкарт прочел в «Правде» интервью заместителя председателя ВЧК. Петерс изложил часть подробностей раскрытого заговора, которые считали целесообразным обнародовать к тому времени.

Уши западных «друзей» России, в том числе и находившегося под арестом Локкарта, приученные к иного рода известиям, услышали на сей раз невероятное: Э. Берзиню, оказывается, ЧК предложила притворно принять приглашение западных дипломатов и выяснить, какие переговоры и кто именно желает с ним вести. Берзинь на время превратился в покладистого «буржуазного националиста», сторонника мнимо созданного «национального латышского комитета», которого не было и в помине. А ведь, по его словам, сей «комитет» вместе с Берзинем вроде бы надеялся, что союзники изгонят немцев из Прибалтики и создадут «свободную Латвию»! Брови Локкарта в изумлении поползли вверх. Потом им овладело негодование. Так опростоволоситься! Кто мог подумать, что ЧК так далеко зайдет! Прав был Рейли, когда высказал готовность ликвидировать этого предателя Берзиня.

Никто так никогда и не узнал, какие громы и молнии разразились в дипломатических кабинетах «друзей» России. Их «благородный» гнев лишь частью выплеснулся на страницы газет. Берзиню, нарушившему правила игры, следовало дать ниже пояса. «Таймс», махнув рукой на свою респектабельность, строчила: «Этот красный авантюрист запустил руку в нашу государственную казну и теперь потешается над нами с видом невинного младенца».

Кто мог знать, что Берзинь столь хитрое существо! Локкарт вспомнил — кажется, это было при их второй встрече, когда они размышляли, как убрать большевиков, — какая же святость проступила тогда на лице Берзиня! Но ничего искреннего в его чувствах не было. Фигляр!

Издерганный консул вдруг поймал себя на мысли, такой неожиданной, что его даже передернуло: а не является ли Мура также агентом ЧК — после случившегося можно допустить все. Прием, когда арестовывают и своих агентов, не нов. Он живо вспомнил, как Мура неожиданно уехала из Москвы в Эстонию — якобы повидать своих родителей. Ведь на такую поездку нужен был пропуск, поезда строго контролировались, а Мура, по ее словам, пересекла еще и полосу, занятую армиями Германии, прошла пешком. Кто ей мог помочь? Хотя бы с тем же пропуском? Локкарта она не просила. Он постарался успокоиться, обратился к логике. Как теперь быть с просьбой об освобождении? Настаивать? Забыть? Но ведь он уже признался этим варварам, что с ней связан. Как же все это теперь оставить? Может вызвать подозрения.

На Лубянку то и дело приходили торопливые люди, часовой проверял документы, впускал в длинный коридор, в котором теперь был прибит гвоздями большой плакат на серой бумаге с призывом бросить все силы «на борьбу с дровяной катастрофой»: надвигалась зима, а дров в Москве почти не было. Это собирались газетчики: узнать о подробностях заговора.

Петерс был воодушевлен, свеж, как после нескольких часов спокойного доброго сна. Говорил: «Целая сеть англо-французских агентов, щедро оплачиваемая союзными деньгами, занималась специально задержкой продвижения продовольствия из хлебородных районов в голодающие местности. У одного из арестованных по делу о заговоре французских офицеров найден огромный запас пироксилина и других средств для взрывов и поджогов продовольственных складов и транспортов. Наш товарищ Берзинь, мнимо вовлеченный в преступное дело, на тайной встрече с дипломатами спросил, что он должен делать для «успеха заговора», и Локкарт ему прямо ответил: «Прежде всего постараться, чтобы вверенные вам части оказались лишенными необходимого продовольствия, и этим вызвать их недовольство». Когда дошли до роли патриарха Тихона в готовившемся перевороте (а тот тайно обещал после свержения Советов звонить в победные колокола), то Петерс был совсем краток: «Святой отец воистину — «спереди блажен муж», а внутри исполнен лицемерия и беззакония. Даже в кругах патриарха говорят: «Человек он недалекий, пороху не выдумает».

Допросы тем временем продолжались. Петерс вызывал к себе Локкарта обычно ночью. Он советовал консулу, чтобы тот «в своих же собственных интересах» рассказал полную правду. Консул по-прежнему упорствовал — отказывался говорить, прикрывался всякого рода шутками. Локкарт ожидал, что Петерс заговорит о Муре, и тогда англичанин надеялся что-нибудь выведать, сориентироваться. Но Петерс даже не вспоминал имени его приятельницы, чем ставил консула в тупик.

Консулу разрешили пользоваться чернилами и бумагой, и он завел себе нечто вроде «тюремного дневника»: если его «мученически», как он думал, расстреляют, то пусть все узнают. Странно, но первую запись он посвятил своему «мучителю-фанатику» Петерсу. «Я не могу сказать, что он обращался со мной некорректно… он не был груб, ни даже нелюбезен, и наши взаимоотношения были вполне корректны… Он заходил в мою комнату и справлялся о том, как меня кормят. Я не жаловался, хотя пища, состоявшая только из чая, жидкого супа и картошки, была очень недостаточна».

Локкарт просил дать ему книги; Петерс принес роман Герберта Уэллса. И вторую — книгу Ленина «Государство и революция». Передавал английские газеты, доходившие до Москвы. Караульные аккуратно приносили «Правду» и «Известия».

Больше всего Локкарта коробило от жирных заголовков статей, в которых большевики писали об «англо-французских бандитах». Он читал резолюции фабричных комитетов, требовавших