Евпатий Коловрат - Лев Прозоров

Человека звали Хаким. Полное имя было гораздо длиннее, и Эбуген забыл его спустя два удара сердца после того, как услышал. К чему? Всё равно всё эти «ибны» и «абу» не будешь кричать в гуще боя. Однако если бы дело было только в имени… о, если бы Дайчин-тэнгри был так милостив к тому, кто избрал его стезю! Хаким воплощал собой большую часть тех черт, за которые кочевники ненавидят горожан. Острое смуглое лицо с мелкими подвижными чертами, поджарый гибкий стан, скор на язык и на хитрость, вечная улыбка скользит по губам, извиваясь змеей. Ничего не сделает и не скажет без тонкого расчета. Хуже всего было то, что хорезмийца не за что было наказывать. Не трус, не дерзок, неплохой боец.

— Говори, — подумав, Эбуген не сумел найти причину отказать подчиненному в разговоре.

Хаким прижал к укрытой кольчугой груди растопыренную пятерню, наклонил обмотанный чалмой шлем.

— Да воздаст Всемогущий господину десятнику тысячу благ за милость к ничтожному слуге! Дело вот какое — глуп тот охотник, что кормит псов перед охотой, но и того, кто после удачной охоты не поделился со сворой лакомым куском, того Иблис, да отойдет он от нас, также лишил разума…

— Говори проще, — раздраженно одернул хорезмийца Эбуген.

— Слушаю и повинуюсь, господин сотник. Парни последние две ночи провели в седлах, да и прежде спали одни слишком долго. А у нас немало хорошеньких пленниц-урусуток. Ведь мы не так уж плохо показали себя недавно.

— Господин десятник, Хаким прав… — подал голос подъехавший к ним кипчак с крестом на груди. — Прав, хоть он и басурманин. Парни облизываются на пленниц, так что на нижней губе у каждого намерзло, как на вершине Алборз-горы….

— Устами достойнейшего Сатмаза говорит мудрость, господин десятник… Осмелюсь только добавить — когда господин десятник станет господином сотником, ему потребуются верные люди. Разве плохо сразу накрепко привязать к себе десяток? И не назвал ли Потрясатель Вселенной обладание женщинами побежденного врага одной из величайших радостей в жизни мужчины?

Эбуген поглядел на хорезмийца хмуро — вот уж никак не ожидал, что чужак-мусульманин так хорошо запомнит священные предания монголов.

— Потрясатель Вселенной не мог быть не прав, — наклонил он опушенный мехом чёрно-бурой лисицы шлем. Повернулся к всадникам: — Эй, удальцы! Нынче ночью можете выбрать себе пленниц, чтоб они согревали и ублажали вас.

Воины восторженно закряхтели, захлопали ладонями по бедрам. На самом деле, хоть отряд и назывался десятком, а воинов в нем была дюжина — не считая самого Эбугена.

Встав на ночлег на пологом берегу замерзшей реки и выделив по жребию часовых для наблюдения за пленниками и лошадьми, Эбуген лично отправился вместе с воинами отобрать себе и им развлечение. Нетерпеливый Мунгхаг, схватив за ворот шубы сидевшую с края девушку, рванул ее на себя, запустил пятерню под одежду. Девка завопила, сидевший рядом с ней парень молча вскочил и кинулся на Мунгхага.

— Не убивать! — рявкнул Эбуген, и копье в руках уже занесшего его воина развернулось к пленнику пяткой древка. — Сатмаз, переведи им — пусть не ищут смерти, они нужны нам живыми. Но те, кто попытается, будут сожалеть, что выжили, так же сильно, как мои воины будут жалеть, что не могут их убить!

Кипчак невозмутимо заговорил на языке урусутов, чуть повысив голос, чтоб перекрыть страстные хаканья копейщика и сдавленное рычание избиваемого древком пленника.

Поднялся бородатый жрец, одетый в чёрное платье почти до земли, о чём-то заговорил, волнуясь, указывая на своих, на воинов Эбугена, на небо.

— Про что он говорит, Сатмаз? — спросил десятник.

Сатмаз пожал плечами:

— Просит тебя не трогать их женщин. Говорит, что ты можешь казнить его, если хочешь, той смертью, что пожелаешь, но женщин он просит оставить в покое. Говорит, что Бог вознаградит тебя за это.

Эбуген восхищенно зацокал языком. В свои двадцать три он видел слишком много служителей небес, что быстро забывали о небе и соплеменниках, завидев блеск монгольских сабель. Одни теряли язык, другие норовили выслужиться перед новыми хозяевами, потакая им во всём. Такие, как этот урусут, были большой редкостью, большой. Храбрость достойна была бы вознаграждения, даже не будь ясного приказа чинить чернорясым как можно меньше обид.

— Скажи ему, Сатмаз, пусть не боится. Его дочери не коснется рука простого воина, я беру ее себе.

Хаким тут же проворно подпрыгнул к дрожащей дочери жреца, вырвал ее из рук матери — дородная старуха только охнуть успела — и кинул ее к копытам коня десятника. Хорезмиец едва не поплатился за свою угодливость — старуха, опомнившись, вскочила на ноги и попыталась вцепиться ему в лицо. Два удара смуглого кулака вернули урусутке подобающую пленнице кротость, отшвырнув в объятия мужа — тот обхватил воющую женщину руками и принялся утешать.

— Сатмаз, ты плохо объяснил им? — нахмурился Эбутен. — Их дочь будет моей, только моей, никто иной не коснется ее.

Кипчак пожал плечами:

— Господин десятник, я хорошо знаю их язык. Мой дядя и я — мы покупали рабов-урусов у булгар. Я хорошо объяснил, эти люди просто глупы.

Да, в этом Эбутен уже и сам убедился, втаскивая дочь жреца на седло. Безмозглая девка шипела и пыталась царапаться, как лесная рысь. На счастье, старшие воины давно научили Эбугена удару, усмиряющему пленниц, — ниже узла пояса, чуть выше женского места. Любая становится смирной. Только воняет пролившейся от боли мочой, и иметь ее потом лучше сзади.

Перегнув всхлипывающую девчонку через седло, Эбуген глянул на пленников и увидел такое, что протер рысьи глаза. Земляк Хакима, один из немногих хорезмийцев в войске, что так толком и не выучил кипчакскую речь, бритоголовый бородач Ибрагим, могучий, как девятиголовый великан-людоед Дьельбеген, волок за собой… да нет же, это никак не могло быть девицей! Тут не Саяны, женщины здесь не носят штанов! Ну вот и шапка свалилась, обнажив коротко остриженные светлые волосы

— Эй, Хаким, твой земляк совсем глуп?! Скажи ему — это не девушка!

Хаким рассмеялся:

— Господин десятник мудростью превосходит Сулеймана ибн Дауда! Аллах и впрямь поступил с Ибрагимом по справедливости, вознаградив мышцами быка за мозги суслика Но тут дело не в его мозгах, Ибрагим — бачабаз! — И, видя непонимание в глазах начальника, пояснил, сияя белозубой улыбкой: — Мой земляк, не во гнев господину десятнику, из тех, кому шайтан, да будет он побит камнями, наливает сладость греха не в переднее женское, но в заднее мужское!

Эбуген не враз вник в цветастую речь мусульманина, а когда вник-таки, то даже передернул плечами от омерзения: