Польская мельница - Жан Жионо

— Он уехал, чтобы подать жалобу, — сказал наконец мой гость.

— На что? — тупо спросил я.

— На все, — ответил г-н де К. — Ах! — продолжал он, — мой бедный друг! Вы тут крутите ручку кофейной мельницы, а в это время все лучшие люди города умирают от беспокойства! Я только что был у П. Они в ужасающем состоянии.

Понятно, что и мне было не по себе. В любом случае, невинность никогда нельзя доказать. А потому, наверно, тем, кто хотел выступить в роли судей, было на что сердиться. Я робко сказал об этом. Г-н де К. сделал жест, который означал, что в высших сферах об этом меньше всего заботятся.

Я поставил воду на огонь и довольно твердым голосом спросил о причинах такого всеобщего уныния. Забудем о событиях, случившихся в казино (хотя все еще существует возможность приуменьшить их значение до истинной величины); каковы факты, в которых мы уверены? Те единственные факты, которые могут внушить здравомыслящему человеку надежду или страх? Он попросил быстрый и удобный экипаж. Я особенно напирал на слово «удобный», которое, по моему мнению, слово отнюдь не страшное.

— Вы совсем не о том говорите, — сказал мне г-н де К. И потом довольно долго переводил дух. — Вчера вечером, — заговорил он, — или, точнее, совсем недавно, потому что все это произошло лишь несколько часов назад, вы видели, как я ушел в ночь с этим ужасным человеком. Хочу верить, что из-за ваших дружеских чувств ко мне вы были этим встревожены, но, будь у вас даже талант Виктора Гюго, вы и помыслить бы не могли, какие испытания мне предстояло вынести. Начнем с того, что мой сеид шел за мной по пятам, рыча, как тигр. Я был схвачен железной хваткой; моя рука из-за нее в синяках, и если в вашем присутствии он вел себя учтиво, то затем я прошел через все, что ему захотелось мне навязать. Я должен был собственным кулаком стучать в дверь этого Гроньяра, звать его своим голосом, который услышала и узнала вся округа, перед двадцатью окнами, распахнувшимися, несмотря на мороз, принять на свой счет ругань этого грубияна — владельца наемных экипажей, который, впрочем, тут же притих, но не от моего вида, а едва заслышав имя г-на Жозефа.

Одного этого, как говорится, не так уж мало, а по-моему, так и слишком много, но мне пришлось испить чашу до дна, вам предстоит услышать еще много удивительных вещей. Меня вынудили пойти с ними в конюшни и, подчиняясь требованиям, уклониться от которых было бы величайшей неосторожностью, самому выбрать двухместный экипаж — и знаете, какой экипаж меня заставили выбрать? Тот самый, на котором обычно отправляются встречать у границ кантона монсеньора в день торжественной конфирмации! Да, друг мой! Я был подавлен совершенно очевидными знаками чудовищного могущества, но не самого этого человека, а братства, к которому он принадлежит и над которым, возможно, главенствует. Я прекрасно почувствовал во всем этом идеально продуманный план. Сделайте милость мне поверить, что, как бы велика ни была опасность, которой я подвергался, которой подвергаюсь и поныне и которая грозит всем нам, я не утратил ни капли хладнокровия и рассудительности. Мы пропали! Это я вам говорю.

Ему не хватило дыхания, и он на время умолк. Я, конечно, был весьма расстроен, особенно мыслью, что этот человек обещал прийти ко мне уже сегодня.

Г-н де К. продолжал:

— Я еще не обо всех своих горестях вам поведал. В экипаж запрягли трех лошадей, вывели его. Мостовая при этом загрохотала. Я сказал — двадцать окон? Не сойти мне с этого места, если меньше пятидесяти человек высматривали, что происходит, когда меня (ярко освещенного фонарем, который Гроньяр поднял на вытянутой руке, и другим фонарем, которым сеид размахивал у меня под самым носом) усадили в экипаж. Все было так, как я вам рассказываю, друг мой! У всех на виду. Этот дьявол устроился рядом со мной, и мы тронулись; на глазах больше чем у полусотни пар глаз людей самых разных мнений, повторяю вам. Кабро и кучер, сидевшие на козлах, производили адский шум. Вы когда-нибудь пытались себе представить невообразимый грохот, который может подняться в четыре часа утра на наших неровных мостовых, на наших пустынных улочках, гулких, как барабаны, от трех заново подкованных лошадей, постоянно понукаемых бить копытами по земле? Вот к чему мы пришли!

Но и это еще не конец! Я, разумеется, не осмеливался ничего сказать. И должен признаться, сидел как истукан. В жизни бывают странные минуты. В чрезвычайных обстоятельствах культура и интеллект оказываются недостатком и слабостью. Хотите знать, о чем я думал? Вот о чем: о Пиньероле,[13] о Железной Маске, о замке Иф, о Бастилии. Ах! Все это способно отвлечь от реальности. Ни на что хорошее я не надеялся. И тогда этот дьявол в человеческом образе заговорил. Пусть я умру прямо сейчас в вашем кресле, если все не было именно так, как я вам рассказываю. Этот человек дружески положил мне на колено руку и голосом, в котором никто, кроме меня и, конечно же, вас, не способен был бы почувствовать всю его властность, сказал мне то, что слово в слово запечатлелось у меня в душе до скончания моих дней: «Мне надо было, чтобы рядом со мной находился здравомыслящий человек. Вы выступите свидетелем полного соблюдения приличий в деле, которое скоро взбудоражит общественное мнение, и необходимо, чтобы в общественном мнении не создалось о нем ложного представления. Забота об этом ляжет на вас. Я собираюсь через несколько минут похитить девушку высочайшей добродетели и отвезти ее в главный город департамента, где я пользуюсь достаточной поддержкой, чтобы без промедлений сочетаться с ней законным браком. Вы здесь, чтобы свидетельствовать о том, что все было сделано как нельзя более пристойно. — И он добавил (in cauda venenum):[14] — Я не хотел бы потерять то доверие, какое к вам питаю». Буквально так и выразился! Поймите с полуслова.

Я заверил г-на де К., что умею все понимать с полуслова, когда речь идет о моем собственном спасении.

— Конечно! — сказал он мне. — Вы ведь поняли, кого он имел в виду? Именно так и обстоит дело. Мы приехали в тупик. Мадемуазель де М. в сопровождении мамаши Кабро, которая следовала за ней как пришитая, вошла в экипаж, пока меня выпускали через другую дверцу. Должен со всей откровенностью сказать, что — то ли по причине ночной темноты, то ли даже это было подстроено? — по тому немногому, что я успел заметить, я нашел мадемуазель де М. восхитительной. У меня, впрочем, хватило ума шепнуть ей об этом пару слов. Если я не ошибаюсь, друг мой, она, позвольте так выразиться, на вершине счастья. Я полагаю также, что моя манера обращения с ней самым благотворным образом подействовала на этого человека, который, возможно, не так уж и опасен, если взять на себя труд никогда не противиться его намерениям. Он мне сказал: «Поздравьте госпожу, дорогой друг». Что я и сделал в самых горячих выражениях.

Они уехали. Кабро и его жена вернулись домой и захлопнули дверь у меня перед носом, как перед тюком грязного белья. И вот я здесь.

IV

Walking next day upon the fatal shore among the slaughtered bodies of their men which the full-stomached sea hed cast upon the sands…[15]

Выпив свой кофе, г-н де К. едва успел ступить за порог, как я устремился к одежде. Теперь было не до сна. Даже если пооборвать крылышки всякому там воображению, событие было важным. Мне не следовало забывать, что этот ловкий человек назначил мне сегодня днем свидание.

Я сохранял все мое хладнокровие. Необходимость заработать себе состояние, начав с пустого места, иначе закаляет душу, чем имя с частицей «де» или же владения, унаследованные без борьбы. Я вошел в чуланчик, где держу провизию, и произвел ревизию своего шкафа.

Я смело мог утверждать, никому не дав повода для нападок, что у меня нет сахара, риса и даже корицы. (Было холодно, и я вполне мог пожелать приготовить себе горячего вина. Как видите, я ничего не упустил из виду.) Это давало мне право уже в самые ранние утренние часы посетить две бакалейные лавки и одну москательную. Само собой, я знал, какие именно. Для ровного счета и чтобы ничего не пустить на волю случая, я пожертвовал своим кувшинчиком для молока. Я разбил его о край раковины и завернул осколки в лист газетной бумаги. Я унес их с собой как вещественное доказательство.

Мне трудно сказать, что город в то утро выглядел блестяще. Вскоре должен был народиться самый мрачный за всю зиму день. Ночной ветер собрал над нашими головами угольно-черные тучи. Улицы были пустынны. Это еще больше наводило тоску. Как я узнал позднее, бал кое-как дотянулся до пяти часов утра, и добрая половина города еще отсыпалась.

Несколько открытых лавок засветили свои керосиновые лампы. Я направился прежде всего в бакалейную лавку мсье Марселена. Я превосходно знал, что делаю.

Грязь, затвердевшая от ледяного ветра, была усыпана конфетти и мерзкими обрывками серпантина, которые шевелились в ней, как черви. На тротуаре также валялись бутафорские принадлежности всевозможных котильонов: фальшивые носы, шляпы маркизов и те подобия дудок с усами, которые называют «тещин язык», потому что они высовывают длинный, в добрую падь длиной язык, когда в них дуют.