Мёртвые люди - Дмитрий Москвичёв

- Ах ты, гнида... так вот ты теперь где... - злобно улыбнувшись, прошептала Зоя. Сам долговязый следователь уже не выглядел как прыщавый юнец, только что окончивший академию на пятерки. На нем теперь был не растянувшийся свитер и потертые джинсы - новоиспеченный руководитель следственного отдела был одет в солидный серый костюм, дальнозоркие глаза следователя смотрели на толпившихся журналистов сквозь очки в тонкой дорогой оправе. Зоя рассмеялась, - Ну вот и настал, значит, твой звездный час. - и, на секунду задумавшись, снова залилась злобным смехом. 

Молодой следователь смотрел прямо в камеру. Улыбаясь, он что-то говорил репортерам, но голоса слышно не было. Экран на мгновенье вспыхнул белым светом и тут же потух. Телевизор выключился. 

Из дневниковых записей октября, 6

Почему я всегда так боюсь начинать? Вернее, -нет - мне просто лень делать то, что за меня вполне могут сделать другие. Вернее, я просто не знаю причину. Зачем все это? Ну вот, например, зачем я пишу? Ведь кроме санитарок, пахнущих какой-то кислятиной и преждевременной старостью, мою писанину никто никогда не прочитает (ну и тот, второй - в моей голове, но он не в счет). Это, конечно, своего рода терапия - пиши себе да пиши - выплескивай, то есть выливай, то есть, - да, выплескивай, - всю гадость, которая снова и снова появляется где-то в самых внутренних из всех органов, расцветает и буйствует (то есть как это - выплескивать то, что расцветает?). Мне кажется, все это из-за таблеток (эти старые дуры в накрахмаленных шапочках до сих пор думают, что я их безусловно принимаю). Тянут руки, тянут так, будто подбираются к моему горлу, а в раскрытых ладонях у них обязательно эти маленкие, белые, гадкие пилюли. Господи! Как же они гадко пахнут! Как же я ненавижу белый цвет! Пчелы, опыляющие цветы, не различают их цветов (то есть, я хотел написать - различают слишком мало, но как-то само). Вся загвоздка в том, что этим пчелам совершенно нет никакой надобности до цвета. К чему это я? То есть, да - я не могу терпеть! 

Мало того, что он кажется отсутствующим - это как смотреть на белый лист бумаги и понимать, что он пуст. То есть любить пустоту - это невразумительно. Совершенно. Другое дело, когда он исписан вдоль и поперек, с обязательными заметками на полях (значащих ровным счетом - ничего не значащих). Как и вся писанина. Вполне. Глядишь на такой лист и, не читая, конечно же, понимаешь, что - вот - в листе есть. Даже если есть только понимание этого - смысл всегда можно найти. Даже в том, что никогда не имело никакого значения. Это как рецепт, выданный болезненно спокойным доктором. Не понятно ни слова и, что вполне может быть, там написано "крокодилы сдохли в полдень от крайней формы энуреза", но тот, кому надо, почему-то видит там "деазепам". То есть, понимать необходимо. Это как-то, жизненно, что ли. Оболочка не может быть пустой. Как это? 

Хочется добра. 

Иногда мне кажется, что в моих ушах звучит музыка. Ее, конечно, нет. Откуда здесь, в этих чертовых выбеленных стенах, может появиться "машина времени"? Терпеть не могу эту группу. Голос гнусавый, стихи картавы, музыка сиропна до такой степени, что, наверное, способна вызвать гипергликемию. На самом деле, она давно придумана (то есть машина). Разве составляет какой-то труд перенестись на какое-то время назад или же (что -тяжелее) - вперед? Для первого у меня, пожалуй, слишком много памяти; для второго - опять же чересчур много фантазии. Че-рес-чур. Три слога, друг другу враждебные. Я давно это заметил: в словах есть враждебность. Слоги воюют между собой, слова ломают копья окончаний друг о друга. Фразу неумолимо тянет отгородиться от себе подобной делящим все без остатка тире или точкой, или - того хуже - многоточием... Аккуратная линия беспорядочности. И все же - мне нравится. Определение холода, когда еще есть чего ждать. Умеренный оптимизм смерти. 

Снег только выпал. Меня преждевременно кутают в глупые наряды. Чувствую себя розовощеким шестилетним ребенком, сосущим снежную варежку (у снега, тающего на овечьей шерсти, почему-то всегда приятный вкус). Раньше, когда я был совсем маленький - памяти не было и все, абсолютно все было внове. Тогда дни еще не были чередующимися и каждый из них был целым приключением со своими загадками и новыми испытаниями. Время обескураживало. Волшебное время, настоящее время. 

Скоро начнется ужин. Я буду сидеть в дурнопахнущей комнате с флуоресцентным светом, отраженным в щербатом мраморном полу. Буду помнить о снеге. Настоящем снеге. 

Глава VI 

Дождь, ливший кряду трое суток, теперь кончился. Солнце нестерпимо било в глаза, уже привыкшие за последнее время к пасмурности существования. Виталик шел улыбаясь и, по неизбежности, щурясь. Теперь уже осени будто и вовсе не было - напротив, казалось, что, вопреки всему, наступила самая настоящая весна: так в апреле, с первым ясным, вдруг разыгравшимся солнцем, по какой-то природной необходимости, нагрянувшей как катаклизм, ощущаешь счастье в его самом чистом и незамысловатом виде - любви. Когда все, благодаря нахлынувшему природному явлению, абсолютно все - становится особенно осязаемым, наполняется энергией и нет никакой возможности помыслить даже о камне, как о предмете неодушевленном. Все приобретает вкус жизни. 

Виталик шел этим утром в Университет (хотя, конечно же, думать об учебе совсем не хотелось). Ему было жарко и потому он, распахнувши куртку, радовался каждому дуновению свежего ветра. Мимо него проплывали витрины, сквозь стекло которых целеустремленно смотрели в свое пластмассовое будущее многочисленные, будто застывшие на секунду, модно одетые и - все без исключения - лысые манекены. Возле одного из таких истуканов остановилась девушка. Случайно бросив на нее взгляд (просто потому, что та оказалась слишком близко), Виталик вдруг остановился и тут же почувствовал себя неуклюжим (так, как бывает, когда застают врасплох тебя, совершенно случайно увидевшего что-то слишком чужое и личное, что-то - слишком человеческое). Девушка, поправив блузку под жакетом, несколько пригнулась к искрящейся, переливающейся на солнце поверхности огромного стекла, чтобы, наверное, пристальнее разглядеть свое лицо. Дотронувшись кончиком мизинца до уголка рта, она сжала хорошенькие губки и тут же приоткрыла рот, будто произнося продолжительное "о", восхищаясь собственной красотой. 

Виталик завороженно глядел на нее. Совершенно не разбираясь в цветах и всевозможных оттенках губной помады (что простительно: ведь и для большинства женщин цвет машины "голубая лагуна" - это синий и ничего более), он явственно ощущал это цвет, чувствовал его вкус, словно сейчас поцеловал эту девушку. Губы ее были совсем не "красными", но цвета барбарисового леденца, бушующего своей сладостью у него во рту. Виталик тут же покраснел от стыда, точно совершил что-то непозволительное, ожидая заслуженной пощечины за свое нахальство. Девушка, конечно, тоже заметила смутившегося молодого человека, стоящего позади нее, отраженного в витрине. Закончив "прихорашиваться", она неожиданно резко развернулась, будто приготовившись к его "лобовой" и неумолимой атаке. Русые волосы не ее голове от этого колыхнулись в сторону и, тут же успокоившись, вернулись на прежнее место, мирно заструившись березовым соком по ее покатым плечам. 

Она улыбалась и, что вполне возможно, ожидала, если не уже кажущегося неизбежным знакомства, то - хотя бы - обычного приветствия, что, наконец, прекратило бы, по крайней мере, столь дурацкую остановку во времени, заполнившуюся неловким обоюдным молчанием. Но Витя молчал, вовсе не собираясь заговаривать с девушкой, хоть и понимал, что - из обычной вежливости - стоит сказать хоть что-нибудь. Время, слишком затянувшись, приняло состояние безмерности. К привычному ходу явлений абсолютных забывшуюся действительность вернула девушка: часы тотчас зашлись секундными стрелками, наверстывая упущенное, как только хорошенькие барбарисовые губки фыркнули: "Идиот!", глаза закатились, изображая крайнюю степень усталости от всякого рода "проходимцев" в своей маленькой и безумно милой, как красиво сложенный атласный бант, жизни. Эти же "часики" оглушили Виталика грохотом цокающих, спешно удаляясь, каблучков, представляя жизнь как обычный билет на предъявителя, готовый вот-вот обесцениться самым естественным - смертельным образом. 

Съежившись от внезапно нахлынувшего чувства обреченности, он спешно засеменил в сторону станции метрополитена. Ноги были будто ватные и ступать по сухому и ровному асфальтовому покрытию стало так же нелегко, словно это была не пешеходная дорожка, а самый настоящий ледовый каток. Впрочем, Витя быстро пришел в себя и, спускаясь в охлажденное, посвистывающее сквозняками жерло метро, ощущал себя вполне прекрасно. Как ни странно, но обычной толкотни в это раннее, мчащееся время суток, когда все спешат по своим неотложным делам, не было: пустынно на станции, да и выкатывающиеся из темноты тоннеля и вновь в ней исчезающие вагоны электричек тоже были заполненны кое-как. Люди за небьющимися стеклами с неотвратимой надписью "Не прислоняться!" мирно дремали за книжками в мягких переплетах.